Как друг-металлист и детская литература сделали (?) из меня писателя
Это не история успеха, а исповедь одержимого человека. Рассказываю о себе, о главной своей работе, о странных отношениях с русским языком и одной необыкновенной встрече.
Если неохота много читать, но все-таки интересно, что там за книга, переходите сразу к третьей части.
Пишущая машина
Мой труд всегда очень осложняло то, что я — почти полный невежда, а кроме того, рассеянная и глупая голова (видали и глупей, конечно, но ведь писатель обязан мерить себя особой меркой). Я не смыслю ни в какой науке, а мой жизненный опыт™ невелик в сравнении даже с жизнью и приключениями стоптанной галоши. Но все же некоторые обстоятельства, на первый взгляд грустные, содействовали мне и позволили кое-чему научиться.
С ранних лет я жил затворником у полупомешанной бабушки, ревниво охраняющей меня от враждебных влияний внешнего мира (если хотите знать, каково быть предметом такой любви, почитайте повесть Санаева «Похороните меня за плинтусом»). Для развлечения у нас был телевизор с четырьмя каналами, ревущий так громко, чтобы слышала на кухне глухая бабка (угадайте, почему я часто переспрашиваю собеседников), небогатый склад игрушек и старый двустворчатый комод, примерно наполовину населенный детскими книгами.
Библиотека в комоде была скромна, но составлена очень удачно. Винни-Пух, Незнайка, Алиса — та, что в Стране чудес и в Зазеркалье, повести о Малыше и Карлсоне, сборник историй о Простоквашино, сказки народов мира (русские, украинские, французские, африканские, китайские, японские), сочинения Туве Янссон, Эно Рауда, Отфрида Пройслера — что ни возьми, все исключительно хорошее.
Наверное, вам уже говорили, но классическая детская литература — это не кашка-лимонашка для беззубых малышей, при упоминании о ней не нужно закатывать глаза. Аппетитный слог, не отягощенный авторскими выкрутасами, всевозможные приключения, добродушный юмор, обаятельные герои и злодеи — все это, вместе взятое, способно оставить благотворное впечатление в уме читателя независимо от его (и ума, и читателя) размера. Отдельные произведения, причисляемые сегодня к детским, вступают на территорию взрослых (как «Приключения Тома Сойера») и даже закрепляются на ней (повесть Катаева «Сын полка»). Самое же важное, чего могут достичь такие книжки, — убедить молодого человека, что чтение не занятие для умников, зануд или сычей, а весьма приятный способ придать своей жизни смысл. Это увеличит вероятность, что книги не проиграют самым позорным образом конкуренцию видеоиграм, сериалам, стримам, новостной ленте, порно и другим радостям информационной эпохи, как только человек подрастет.
В моем рассказе этой литературе принадлежит особая роль.
И читать, и писать я учился, кажется, одновременно. Дешевая бумага, которой дитю предоставили груду, быстро покрывалась гуляющими строчками безобразных печатных букв. Едва освоив грамоту, я принялся записывать все, что видел и слышал: отрывки прочитанного и разговоров взрослых, сообщения дикторов, фразы актеров, формулы телерекламы — громкие во всех значениях слова. Разумеется, в этом пока не было никакого порядка, а только «в линенграде трубы переламувались».
Порядок принесли с собой воображаемые друзья — они стали героями первых, не претендующих на связность, сюжетов.
Настоящих книжек, лучших пособий для вредителя бумаги, все-таки было мало, пополнение приходило хорошо если раз в три-четыре месяца. Федеральное телевидение, пусть оно было стократ добрее теперешнего, развлекало строго по расписанию, а игрушки, даже самые распрекрасные, удерживали внимание не так долго. Что оставалось делать?
Чтобы большой человек с его большими заботами и потребностями взялся перечитать книгу, хотя бы и любимую, должно сойтись много звезд, — вы перечислите их сами. Я же был впечатлительный и ненасытный ребенок, оторванный от всяких забот стараниями твердолобой бабки, поэтому ничто не мешало мне из года в год питаться одним и тем же. Даже знание всех подробностей сюжета не портило вкуса, и я прочитывал лучшие вещи снова, и снова, и снова, и снова, иные по нескольку раз без перерывов.
В дальнейшем будто действовал закон диффузии: неряхины пальчики золотили страницы, а печатные строки крепко въедались в память.
Мое не вполне сознательное увлечение сочинительством росло вместе со мной. Невидимые друзья уже не выдерживали соперничества с выдумками талантливых взрослых, и все мои новые повести имели главными героями персонажей из самых близких сердцу книг. Не зная слов «фанфик» и «фикрайтер», я присвоил себе важный титул — «помощник писателя» — и поверил в свою миссию.
Эти фрагменты, как и приведенные выше, напомнят вам продукты полуграмотной генерации текста, но усматривается в них и отражение творчества, которому я поклонялся; каким бы уродливым ни было это отражение, но оно явилось — и явилось, видимо, знаком того, что моя причастность к миру фантазий может быть совсем иной глубины.
В возрасте 9 лет, послушавшись чьего-то совета, я начал вести дневник и занимался им несколько месяцев, описывая унылое житье-бытье в школе и дома. Нельзя сказать, что эксперимент удался на славу, — для чего и как ведутся дневники, я понимал плохо, — зато сохранившийся памятник дает возможность судить о прогрессе «генеративного интеллекта» и измерять былое уважение к букве Ё.
Школа планомерно отбивала охоту знакомиться с «серьезной» литературой. Мир взрослых книг там был представлен как совокупность сложных, неприменимых к жизни документов, за работу с которыми человек получает хорошую оценку, чтобы избежать позора перед «коллегами» и «начальством» и «накормить семью», то есть спастись от домашнего скандала и внеочередного разговора о горьком будущем без бумаг об образовании. Мрак, одним словом. Иной волевой натуре и такая обстановка нипочем — один умный мальчик из класса по собственному желанию выучил и продекламировал «Воспоминания в Царском Селе» (те самые стихи, которыми Наше Все поразил Державина на экзамене). Но во мне система не могла образовать ничего, кроме ненависти к величинам русской литературы и к тем, кто бил меня книгой по голове.
Когда учителя литературы перевоплощались в учителей русского, я с ними отлично ладил. Моя рукописная теоретическая тетрадь была похожа на девчачий дневник — столько там было цветной пасты, узоров и красивых рамочек. Однако правил я не учил. Я машинально писал (почти) без ошибок, повторяя орфографию и пунктуацию зачитанных книг с той же точностью, с какой человек, проживший всю жизнь в доме с тикающими часами, отмеривает секунды в уме.
Что до словесного творчества — ему в школе обучали по всем известной методике. На «литре» можно было заключать сделки с совестью и изготовлять заказные сочинения по книгам, которых ты не читал. По русскому нередко задавали описать какой-нибудь пейзаж из цветной вклейки в учебнике — непременно по образцу и непременно шаблонными, постылыми фразами. «Передо мной картина Г.Вишневского "Провинция". Широко раскинулся наш бескрайний край. На переднем плане идут усталые мужики. Наверно, целый день убирали урожай. На заднем плане идут задние мужики. Вверху летит птичка, должно быть, она тоже возвращается домой, к птенцам. Легкий ветерок колеблет пожухшую травку и разносит благоухание коровьих лепешек. Художник мастерски сочетает оттенки серого с оттенками жирафового. Все полотно словно бы дышит осенью. Как прекрасен Саратов!»
Страсть к чтению была ослаблена, но не убита. Когда я дорос до сопротивления бабушкиному игу и репатриировался в родительскую квартиру, то бежал как можно дальше от того, чем пичкали в школе. Бывали в моих руках книги о Гарри Поттере и Фантомасе, «Дозоры» Лукьяненко, детективы Иоанны Хмелевской (это, если кто не знает, родоначальница жанра, дискредитированного Дарьей Донцовой), энциклопедии искусства и техники, справочники по азартным играм и содержанию кошек, периодика о футболе... Вместе с невиданной свободой выбора в мою жизнь пришли новые развлечения — велосипед, CD-проигрыватель, голливудское кино в ночном эфире, наконец, компьютер.
Для настоящей статьи важно, что одной из первых моих видеоигр стала сенсационная Mafia: The City of Lost Heaven. Этот «роман в поездках и перестрелках», описывающий государство в государстве, непредсказуемость жизни и борьбу заблудшего человека с его совестью, произвел на меня сильнейшее впечатление, какого дотоле не производила ни одна книга.
Но за спиной в это время стояла моя мама. Как многие мамы, она считала, что игры — это бестолковый «трах-бабах», который делает бестолковых детей еще бестолковее, и ничего больше. Мне было до ужаса обидно не только это, но и то, что взрослые по предубеждению лишали самих себя такого необыкновенного опыта, таких ярких переживаний. «Неужели нельзя поделиться этим сюжетом так, чтоб было понятно?» — подумал я и предпринял попытку новеллизировать игру: сшил несколько тетрадок и вдохновенно взялся за дело.
Попытка была очень милая, я думаю, вы с этим согласны. Но мне было не то 12, не то 13 лет от роду (еще не ломался голос, это точно), способности едва брезжили, умения не развились, да и материала недоставало для литературной формы, — короче говоря, те тринадцать глав, какими я перенес их на бумагу, мало что могли противопоставить закоренелым предрассудкам. Мама сказала: «Неплохо», и этим ограничилось. Что ж! Зато благодаря великой игре я до такой степени заинтересовался гангстерской романтикой, что выучился английскому и прочел первую книгу на этом языке — «Крестного отца». Знаете афоризм про второй язык и вторую душу? Чистая правда!
До выпуска из школы я еще дважды примерил не тот сапог не на ту ногу. Как-то мне загорелось написать роман про двух друзей-мафиозников, один из которых должен был постепенно терять человеческий облик. Затем пришла идея... мемуаров от лица управляющего вымышленной корпорацией — разгульного парня родом из Нью-Джерси, который добился всего на свете за счет умения заводить знакомства в злачных местах, потом устал от ответственности, а в конце все бросил и пошел играть на гитаре. Смейтесь сколько угодно. Я сам тогда посмеялся и начал подумывать, что этот писательский зуд — всего лишь «фаза», как говорят в англоязычных странах; нечто преходящее, как угри.
Гордость и заблуждения
История продолжилась и приняла новый оборот после моего поступления в вуз и переезда в общежитие, а точнее сказать, благодаря встрече с удивительным человеком.
Этот человек был не кто иной, как мой одногруппник и сосед по этажу Санек, эксцентрический металхэд и любитель контркультуры. Когда я говорю, что он был необычен, следует понимать это во всех смыслах. Он одевался как первые панки в Лондоне 70-х и не выпускал из рук бас-гитару. Комбик для баса он использовал не только по прямому назначению, но и для наслаждения чужой музыкой, которая, как назло, сама по себе была довольно «грязная» (я даже не буду просить вас представить, как звучит из этого короба блэк-метал, гранж или «Гражданская Оборона»). Источником музыки служил iPod touch 3-го поколения, волшебное, очаровательное по тому времени устройство, и его экранчик иногда показывал сериал «Металлопокалипсис»! Это было так круто, так ново и свежо, что сам владелец выглядел заезжим гостем из западной культуры. Худющей комплекцией и безвозрастным лицом Санек напоминал Тревора Резника из фильма «Машинист», — в общем, он страшно и интересно отличался от всех прочих вчерашних детей.
Парадоксально то, что наши отношения поначалу были похожи на дружбу восьмилетних пацанов из одного двора. Мы брызжа слюной обменивались мнениями о пройденных играх и просмотренных фильмах, устраивали всякие дурацкие забавы («давай говорить только по-дворянски»), без дела торчали в его комнате, шумели и сплетничали; к этому присоединялся еще один толковый парень из нашей группы, с которым Александр делил комнату.
Но как только мы трое переселились в другой номер и волей-неволей сблизились по-настоящему, мой приятель как будто на меня ополчился. Мы практически перестали разговаривать по-доброму. Вместо этого — он подвергал сомнению и переоценке едва ли не каждую мысль, высказанную мной в его присутствии, пренебрегал всеми моими убеждениями, какими можно было пренебречь, а я отбивался, насколько хватало ума. Вы знаете, как некоторые люди выходят из себя, когда им возразят один-единственный раз! Мне же не давали продохнуть. Я слушал неправильную музыку, не так относился к религиозной вере, эскапизму, психонавтике, явлению продажной любви, не то думал о продолжении рода и татуировках... Я чувствовал себя высмеянным. Он и сам часто хмурился, из-за того что наши споры не удовлетворяли его.
На мое счастье, совместимость в быту, представлявшая еще один парадокс, сгладила острые углы и позволила увидеть: отказ от этой дружбы обойдется дорого, а некоторые уступки с моей стороны — почти даром. Я решил осторожно прислушиваться к тому, что говорит Санек, и оставаться при своем, не волнуясь и не горячась (как если бы у нас были противоположные политические взгляды), и так продолжали общаться; но тем временем я потихоньку догадывался, что мои прежние воспитатели сделали из меня не личность, а только болванку — подозрительно мало вопросов, подозрительно много простых ответов. Так зачем защищать то, чего, может быть, вовсе нет? Что толку изображать независимость перед человеком, который не признает самого понятия о ней?
Легко превратить рассказ обо мне в рассказ о нем, но пора бы и объяснить, при чем тут писательство.
Заполнить пустоты, открытые в обеих моих душах, могла только детская любознательность. Когда я перестал упрямиться и уступил в споре, она возродилась во мне, и я по новой начал обставлять и украшать внутренний чертог, перевернутый кверху дном единственным взломщиком. Санек показал мне, что самые подходящие украшения, самые желанные перлы можно отыскать в самых неожиданных местах, — так я по достоинству оценил поэзию The Black Dahlia Murder; услышал пост-рок и ушел в дальнее плавание по океану, которого еще вчера не сумел бы найти на карте; проникся сочувствием к потерянным людям из фильма «На игле»; приобщился к видеоигровым вселенным, которых не замечал раньше; обратился наконец к большим книгам.
Как ни странно, рассеянность и тугодумие сослужили мне наилучшую службу. У меня не было мотива перечитывать одно и то же, как в детстве, — даже не потому, что выбор был предоставлен богатый до невозможности, а потому, вероятно, что сердце уже принадлежало видеоиграм и не хотело так же родниться с литературой. Но я, как любой дурак, не люблю мириться со своей дуростью, поэтому все более или менее трудные книги я не читал, а прямо-таки штудировал. Вечно отвлекаешься, перевариваешь незнакомые слова, стараешься объяснить себе, почему автор сравнивает одно с другим, барахтаешься между абзацами, чтобы не утонуть в потоке неочевидных мыслей, — и выходит потом, что чуть ли не половина книги прочитана раз пятнадцать. С этим я связываю расширение словесного кругозора.
Неоценимую пользу принесла мне проза Чехова. Оказалось, моя аллергия на русскую классику не дает себя знать именно рядом с ним. Меня не волновало содержание его рассказов, не трогали его темы, за редкими исключениями слишком приземленные, горькие и унылые на мой вкус, — но в то же время я был изумлен: как просто и действенно его слово, как мало ему нужно, чтобы добиться своего! как удачно он выбирает выразительные средства, не разливая воду! и какие точные при этом дает описания, как убедительно воспроизводит характеры и устную речь! В будущем, переболев слепой самоуверенностью новичка, я возведу чеховский язык в идеал.
Однако мы с вами не в будущем, а все еще в общежитии на углу Мичурина и Горького, где девушки забивают прокладками унитазы, а парни по вечерам спускаются из окна третьего этажа на пожарной кишке и бегут за добавкой.
Тому, кто каждый день бывает невольным гостем на чьем-нибудь празднике, нельзя рассчитывать на многие часы тихого досуга. Книги не могли перекрыть внешнего шума, так что я все меньше занимался ими среди картонных стен общаги и все больше — дома, на каникулах. Дома вообще не так просто было отвлечься.
Там, между прочим, я съел несколько популярных антиутопий (жанр полюбился мне в кино), и внутри опять по-детски вспыхнуло. Эти романы заставили думать о реальных людских обществах, за поведением которых мне приходилось наблюдать, и я недоумевал: почему мрачное будущее изображают таким фантастическим? Зачем этот страх лютых пыток, зачем гипноз, зачем следить за каждой семьей при помощи самой невероятной техники, зачем облучать какими-то башнями, зачем, прости господи, «вырезывать фантазию»? Почему читатели носятся с такими сюжетами и примеривают их к жизни, если сама жизнь показывает, как люди естественно боятся быть в меньшинстве; как легко, без особенного насилия, в обмен на маленькое благо, отказываются от ответственности за свою голову; как принимают за истину что угодно, стоит только повторить это раз двести?
Где-то я слышал: настоящее творчество начинается тогда, когда человек невыносимо переполняется чужой красотой и она — в перемешанном виде — льет через край. Справедливо ли это в моем случае? Не самый большой сосуд, если так. Но я точно знаю, что дало мне импульс к началу. Как я говорил, видеоигры стали мне дороже всего остального, и... Почему-то хочется сохранить источники вдохновения в тайне, но вы, искушенные геймеры (других здесь и не бывает, да?), наверняка угадаете их в первой главе книги, а может, даже в следующих строчках статьи.
Итак, я прошел две замечательные игры мрачного жанра, загорелся всем своим существом, как много лет назад, и в одно мартовское утро, незадолго до двадцатого дня рождения, записал короткую сценку: двое солидных мужчин в солидных костюмах рассуждают о понятии времени, стоя на самом краю воздушного города, вокруг которого не меняется ничего, кроме форм облаков.
Я нисколько не сомневался, что это такая же блажь, что замысел не имеет никакой ценности в моих ленивых и неумелых руках, но Санек увидел этот отрывок несуществующей рукописи — и убедил меня продолжать. Когда я принес новый кусочек, он насыпал мне еще авансов и объявил, что я пишу «прям как классик».
Вы скажете, что перехваливать начинающего художника скорее вредно, чем полезно; но для меня вышли оба результата. Конечно, я не мог не поверить тому человеку, ведь никогда раньше он не стеснялся ругать меня. Конечно, я ужасно возгордился, сплетя пару хороших кружев, и вообразил себя готовым мастером, и не искал у себя ошибок, и не думал о читателе, и долго не знал, что ничего не знаю. С другой стороны, слова друга произвели во мне столько энергии, что ее хватило на годы работы. Именно Александр заставил меня отнестись серьезнее к детской мечте, привел к сознанию, что даже обыкновенный разгильдяй способен, проявив спокойное упорство, родить на свет что-нибудь достойное внимания чужого человека. Я успел исправиться несколько раз и впервые довел большое дело до конца.
С самого начала я понимал, что мой город куда-то движется или, по крайней мере, верит в свое движение. Послушав, что говорят живущие в нем люди, я узнал, что они твердо надеются достигнуть рая — чудесного острова, который находится на земле.
Остров очень хотел назваться Америкой, но поскольку христианская модель мироздания была как бы вывернута наизнанку, то и с именем славного мореплавателя следовало обойтись иначе. К тому же — прислушайтесь — «Америго» (с ударением на Е) звучит еще более таинственно и соблазнительно, не правда ли?
Два главных вопроса, которые занимали меня в дальнейшем, — так ли прост этот город сам по себе и не найдется ли в нем какого-нибудь выхода для тех, кому надоели разговоры об острове?
Вы снова будете смеяться, но я довольно долго думал, что пишу научную фантастику, вернее, считал себя обязанным придать этой истории хотя бы тень правдоподобия. Все доступные для меня дороги знаний уводили в другую степь и другие дебри, все попытки подвести какую-то основу под происходящее не выдерживали даже той легкой критики, с которой я тогда был готов выступать против самого себя; если бы так пошло дальше, я бы, может, послал все к черту. Но после того, как Санек познакомил меня с Францем Кафкой, я сделал сногсшибательное открытие — можно писать о чем хочешь и как хочешь и пробиться в сердца нескольких поколений! Воздушный город тут же оказался аллегорией, люди превратились в персонажей больного сна, и мои руки были развязаны окончательно.
Уже год спустя любовь к работе начала побеждать довольство собой. Хотя передо мной была мозаика, на которой недоставало еще многих частей, я трудился с полным упоением, как будто бы увидел законченную картину когда-то раньше и теперь восстанавливал ее, зная наперед, что старания будут оправданы. Она сделалась больше меня, и имя мое стало совершенно не важно. Как и следовало ожидать, мою эйфорию нарушил страшный вопрос — разве мог я создать что-нибудь подобное? После того, как откроешь в себе способность жить во сне и наяву одновременно, никакая мысль уже не выглядит настолько абсурдной, чтобы немедленно от нее избавиться. Я уличил себя в краже, судил себя и объявил приговор: уж если это не мое и никто другой работать с этим не собирается, то я обязан приложить все усилия, чтобы возвратить его в лучшем виде — и для себя, и для остальных.
Так я начал думать о читателе.
Читатель, которого я представлял, — человек терпимый к очевидным странностям и небылицам, к неспешному ходу действия, недосказанности и точечным нарушениям законов драматургии, но не переносящий фальши, занудства, многословия и небрежного обращения с языком.
Обмана в написанном я не чувствовал. Напротив, в «Америго» я видел самую большую правду своей жизни — оттого, понимаете, и любил его. У Александра было свое мнение на этот счет, он утверждал, что любая редактура лишает текст подлинности, — но критическое мышление, каковое привил мне он сам, в нужный момент выводило меня из-под его влияния (думаю, он втайне был этому рад). В вопросах интересности и умеренности я тоже обращался к личному опыту, то есть стремился сделать роман хотя бы вполовину таким легким и увлекательным, как хорошая детская книга, не навредив его оригинальности; вследствие этого из него исчезали бесполезные вычуры, многоэтажные портреты и пейзажи, неважные эпизоды, и даже целая часть была переписана наново.
Но главной заботой я назначил сохранение высокой культуры речи. Тут-то и заставили дурака богу молиться! Тысячи слов, тысячи словосочетаний я проверил по словарям и корпусам текстов, с тем чтобы убедиться, что какой-нибудь признанный писатель, а на худой конец его переводчик, употребил их так, как угодно было употребить мне. Я часами раздумывал над порядком слов в отдельном предложении — как бы не испортить музыку речи, как бы не лопнула струна посреди концерта. Я боялся просмотреть хоть один повтор, и однажды страх толкнул меня на поистине фантастическое идиотство — в течение нескольких месяцев я вручную, последовательно через Ctrl+F, искал в первой части романа (более 40 000 слов) эти ненавистные повторы и тесно стоящие однокоренные слова! Покажите мне другой такой экземпляр, нам с ним будет о чем поговорить.
В результате такого помешательства я выдохся, на полтора года бросил свое дело и в это время только проглядывал роман без особого смысла.
Однако я продолжал изучать родной язык по художественным книгам и справочникам. Мои пороки не дают мне стать ни просвещенным читателем, ни знатоком языка, у которого «от зубов отскакивает», но еще тогда я сделал неизбежный вывод: в организации русского текста не все так строго, тут и там царят противоречия, какое-нибудь шаткое правило можно заменить своим собственным... а расправить крылья, ничего не нарушив, — нельзя.
Вот вам один пример с первой же страницы «Америго»: персонаж «коротко объяснялся», когда его спрашивали. Понятно, что «объясняться» и «отвечать» — не синонимы, как из контекста понятно и то, что имеются в виду именно короткие ответы на регулярно задаваемые вопросы. И никаких законных оправданий этого выбора у меня нет! Статья из толкового словаря запечатлена в моей памяти так же резко, как страница любимой книги, но я просто не вижу и не слышу в том месте другого слова: музыканты внутри различают фальшивую ноту и отказываются играть целую фразу...
За вычетом «отпуска» на редактирование ушло около пяти лет. Прежде чем я наконец признал, что уже ничего не смогу существенно улучшить, мне никак не удавалось выбраться из круговорота неуправляемых чувств. Любовь сменялась ненавистью, ненависть к тексту переходила в ненависть к автору, самоедство влекло за собой уныние, а из уныния был только один выход — любовь! Как я себя ни уничтожал, но в рукописи обязательно находилась какая-то огромная, живая, ласковая, утешительная, непостижимая сила, которая завладевала мной целиком, так что я забывал и себя, и все свои странные мысли. Если хоть малая часть этой магии коснется кого-то из вас, то я буду счастлив без меры.
Александр, к сожалению, пробыл у нас в гостях совсем недолго; я уже стал его старше на девять лет. Он не увидит то, что я теперь готов показать, потому как слишком торопился увидеть нечто совершенно новое — ответ, лежащий «beyond those cursed stars above». Я посвящаю эту статью его памяти, а саму книгу — каждому, кто решится ее открыть.
Об чем книга-то?
Летающий город, боги из папье-маше, искусственные цветы и благоразумие в склянках... Мир Корабля абсурден до смешного, но никто не смеется — и жизнь течет так ровно и неслышно, что кажется, будто у Корабля нет ни прошлого, ни будущего. Но даже такой мир стоит на тысяче надежд, и рано или поздно каждая надежда разрешается взрывом. «Америго» — это роман-парабола, где за фасадом антиутопии скрыто несколько удивительных человеческих историй, возможных только в «реальности наоборот».
Теперь по-русски. 😃 Представьте себе неприметный европейский городок индустриальной эпохи. Такой город однажды был создан прямо среди волн необъятного адского Океана и тут же спасен из этих злых вод своими незримыми творцами. С тех пор Создатели несут его на руках к острову Америго — единственной неприступной для Океана земле, цветущей и плодородной стране, где ни в чем нет недостатка, исполняются любые желания и «наверное, совсем не надо будет умирать».
Жизнь на Корабле (то есть в небесном городе) требует соблюдения старинных правил, установленных самими Создателями. Эти предписания касаются цвета одежды и предметов обихода, внешнего вида детей, способов развлечения, мероприятий и обрядов, светских собраний, законотворчества, содержания детских книг и научных трудов. Раз в год, в продолжение нескольких дней, проводят грандиозный парад, прославляющий будущее, которое никогда не наступало. С любопытством и сомнением борются как с большими пороками. Нерепродуктивный секс до прибытия на остров приравнен к неверности Создателям и потому считается противоестественным. Раздвоение морали (мораль настоящего и мораль будущего) отравляет и извращает привычные отношения между людьми. Самое сильное наказание за неблагоразумный поступок — осуждение общества и следующее за этим одиночество, которого боятся больше смерти.
Каждое утро на пороге каждого дома как бы ниоткуда появляется разносчик, который выдает жильцам под расписку добродетели в жидком виде — терпение, усердие и благоразумие. Четвертую жидкость покупают за деньги, у провизора, и называют размышлением: она дает рабочему человеку возможность как следует помечтать об островной жратве, безупречном здоровье и круглых попах вечно юных нимф, — словом, обо всем, что достанется ему в новой жизни. (К мастурбации на Корабле относятся терпимо, однако считают ее чем-то вроде народного средства, каковому полезнее предпочесть питьевое благоразумие.)
Разумеется, статус человека в обществе прямо влияет на его благополучие, но все пассажиры Корабля живут как положено. Они рано поступают в школу и стремительно взрослеют, с восемнадцати лет пребывают на службе, к сорока восьми годам превращаются в слабых стариков, а в возрасте пятидесяти лет «опускаются на благоволящую длань одного из Создателей», то бишь умирают и выбрасываются родными за борт.
С первого взгляда можно увидеть в романе типичные для множества антиутопий конфликты, а также сатирический выпад против религии, опоздавший лет на пятьсот. Однако герои «Америго» противостоят не столько обществу или власти, сколько странной, безвыходной судьбе, руководясь при этом простыми соображениями и обыкновенными, пусть искаженно развитыми, чувствами. Другими словами — пытаются проснуться, не понимая, что спят.
Я не рисую картин будущего, прошлого или настоящего. Собственно говоря, я даже нарочно перепутываю связи текста с временем и реальностью, удобные для читателя. Например: в городе нет телефонов, автомобилей и музыки (sic!), зато есть довольно мощные кинопроекторы, переносные фотоаппараты и сравнительно недавно изобретенные детские игрушки... Элемент «сверхреального» как бы навязывает читателю широкую свободу трактовки сюжета (или разговоров о том, что курил автор), но, пожалуйста, не пугайтесь! «Америго» — это простые, тысячу раз повторенные гуманистические идеи (хотя в наше страшное время необходимо повторять их снова и снова!) и образы, сложенные из тех осколков чужих образов, что глубже врезались в сердце.
Здесь можно скачать без регистрации и SMS.
Если вы прочли все до этого места, значит, я напустил вам в глаза достаточно пыли. Не обессудьте, другого выбора не было! То, что я пишу, само себя не продает. Читателям нужны детально разработанные вселенные, а я слишком забывчив и непонятлив для того, чтобы в моей голове уместилась стройная с точки зрения науки система вымышленного мира. Читателей радуют приключения — а у меня м-модернизм, что ли, какой-то, просрочка... Читатели ждут психологии, интриги, игры чувств, а я знаю только то, что способен вообразить. Мое творчество — не что иное, как детская фантазия, оформленная взрослым почерком, а единственная моя сила — умение сказать то, что сказать хочется. Поэтому я преподношу мои сочинения как сны, как по-своему интересную чепуху, в которой мало реального, но есть кое-что такое трогательное и необычайное, чтобы можно было с удовольствием обмануться.
В заключение расскажу прикол. Я большой фанат «ДжоДжо», поэтому воображаю, что мой писательский дар — это стенд (похожий ведь принцип!). Вот как называются разные формы этого стенда:
- #9 Dream (НАМБА НАИНУ ДОРИМУ!)
- Ink Spots (ИНКУ СУПОТСУ!!!)
- Liebestraum #3 (РИБЕСТОРАУМУ НАМБА СУРИ!!!111111111)
Если первая форма «всего лишь» позволяет воровать кусочки чужих миров и лепить из них свои собственные, то вторая густо замутняет сознание противника, рисуя перед ним яркие видения (ну то есть читать написанное мной интереснее, чем со мной ссориться). Самый сильный стенд пробуждает во всех живых существах в некотором радиусе неодолимую тягу друг к другу (я вообще-то не злодей, но страшно представлять, что бы из этого вышло, может, нечто подобное тому, что случилось в «Конце Евангелиона»).
Умел бы я сам рисовать что-нибудь покруче синей обложки — изобразил бы все три формы. Могу только предположить, что они выглядят довольно непристойно, как Spice Girl или Gold Experience на иллюстрациях выше, — у меня любвеобильная, чтобы не сказать похотливая, душа.