Full core state nihilist — первый рассказ, опубликованный в сеттинге Elysium
Я сделал перевод первой новеллы, которая вообще когда-либо опубликовывалась в мире Elysium. Она была написана в то время, когда ZA/UM ещё был не студ��ей, а культурным движением, когда ещё не вышел Sacred and Terrible Air. Ещё один кусочек пазла в огромную картину лора Elysium. Приятного чтения.
Только сначала пара примечаний:
Первое: начальная часть новеллы переведена мною очень вольно и травоядно. Я пишу «они обмениваются обсценными репликами» — в оригинале персонажами буквально проговаривалось всё, там весьма вульгарная и по-своему любопытная в своей отвратительности игра слов. Если вам интересно, то придётся прочесть оригинал.
Второе: для тех, кто незнаком или поверхностно знаком с лором Disco Elysium, я добавил якоря-линки к некоторым терминам, отсылкам и особенностям перевода. Вы можете перейти по ним в ходе чтения и потом вернуться обратно на то же место, если только DTF не заглючит и все линки сломаются, как это иногда бывает.
FULL CORE STATE NIHILIST
Меска. (1) Центральная площадь провинциального городка.
На фасаде старой бетонной ратуши висит большое белое полотно, на котором ещё полтора часа назад показывали национальный информационный киножурнал. Двое молодых людей сидят на краю тротуара, привлекая внимание своей речью и манерами.
Они обмениваются обсценными репликами, пытаясь шокировать друг друга и наслаждаться реакцией на свои слова. Один из них, младший, с особым усердием произносит что-то, при этом его брови поднимаются в выражении беспокойства, будто он сам не верит в сказанное. Другой, с длинными усами, как у Степана Грозного, слегка улыбается и, указывая пальцем в небо, произносит нечто в духе философской мысли, но в ещё более грубой форме, явно повышая ставки.
В ответ на это первый из них широко улыбается, наслаждаясь тем, как словами можно вызывать смятение и ужас. Ответы продолжались в том же духе, превращая их разговор в нечто вроде словесного состязания за пределы дозволенного, пока один из них не начал подниматься на ноги:
— Ладно, нам нужны нормальные фабричные сигареты и хороший ликёр. И что-нибудь пожевать.
Из-под его короткой кожаной куртки виден худощавый торс, весь в синеве татуировок, а спущенные низко брюки открывают лобковые волосы. Его поза говорит immer noch: «давай сюда!». Второй, похоже, придерживается тех же взглядов, но вместо куртки на нём расстёгнутая клетчатая рубашка. Он ниже, крепче сложён, и его тело не так сильно покрыто татуировками. Чёрные большие глаза, губы сложены в бутончик. У обоих волосы зализаны каким-то жиром.
Эти парни — из тех, кого принято называть фаггетами. Кто-то говорит, что это радикальное течение мескийского подполья, но другой вопрос — что в нём вообще радикального? Это скорее молодёжное движение, намеренно эпатажное и подчёркнуто демонстративное. Для принадлежности к нему не обязательно быть... ну, тем самым, можно всегда сказать, что просто ждёшь подходящего человека — впрочем, это тоже своеобразный шаг в игре на самоутверждение. Фаггеты любят доказывать свою крутость, в том числе кулаками. Здесь сразу ясно: быть просто отталкивающим недостаточно — нужно быть пугающим. Неизвестно, откуда пошло это движение, но скорее всего, его кто-то придумал, а затем умело распространил в нужных местах.
Старший, усатый — назовём его Эстебаном, ведь так его и зовут. Младший — Хулио.
— Фаггеты везде и всюду! — внезапно кричит Эстебан. Можно почувствовать настоящую злость в его голосе. Голуби тревожно замахали крыльями. Он делает глоток из бутылки, немного успокаиваясь. Сигареты дотлевают в пальцах. Перед ними на земле стоит несколько свежих пачек, ровным рядом, словно солдаты.
Хулио слегка вздрагивает, но быстро берёт себя в руки и в шутливом тоне произносит ещё одну вульгарную фразу. Они обмениваются грубыми, нарочито провокационными репликами, соревнуясь в абсурдности и вызывая друг у друга смех. Их игра переходит в импровизированное пение — сначала вразнобой, затем в хор, затем в манере кабаре, блюза, а после и вовсе в разудалый пьяный напев. Хулио не очень хорошо вытягивает. Эстебан чутка получше, но тоже не идеально. Их голоса эхом разносятся от стен домов вокруг площади. Полуденное солнце ласково рисует золотыми оттенками на них и на бетонном покрытии, и на редких пучках травы, пробивающихся из-под плит.
Людей на площади мало, и большинство держится от них подальше. На груди у Эстебана висит медальон в форме сердца с портретом Литы Циппоры, известной по кинохроникам. Ниже, среди волос, выделяются лозунги печатными буквами: «ЭФФЕКТИВНАЯ ПЛАНОВАЯ ЭКОНОМИКА», «МАССЫ НАЧНУТ ЗАБАСТОВКУ», «Я НЕ БОЮСЬ СМЕРТИ». Под левым соском Хулио вытатуировано «нужен мужчина» а ниже, у пупка, весьма реалистичный символ мужского начала, нарисованный художником средней руки, будто прорывается наружу сквозь кожу. Чьи-то туфли постукивают по мостовой, приближаясь всё ближе.
Женщина средних лет, крашеная блондинка в небесно-голубом костюме приблизилась к молодым людям. Опираясь рукой на бедро в вызывающей позе, она заговорила ровным, хорошо поставленным голосом:
— Значит, это война с грамматикой, так? Или, может быть, с синтаксисом? А может, с моралью? Разрушение тех стен, что веками возводились по разумным причинам? У вас в головах, у меня, а может, и повсюду? И что тогда? Будет ли от этого лучше? Но что, если вы ошибаетесь, мальчики?
Её голос хорошо поставлен, с мягкими тональными сдвигами.
Эстебан медленно поднимается на ноги, нахмурившись:
— Тут два варианта, прекрасная дева. Первый — ты немного отстала, не можешь подхватить новую мелодию. Второй — ты моралфаг до глубины своей души. В таком случае тебе стоит осознать, что без таких, как мы, твоя идеология не имела бы никакой теоретической опоры. Она свелась бы к пустому взгляду в вечность за чашечкой кофе, тысячам поколений, сидящих в уличных кафе, спешащих на работу, кусающих круассан, следящих за укладкой волос — и всё, вот и вся картина. Так или иначе… мы явно по-разному смотрим на реальность. А теперь наш разговор окончен.
Он достал из-под куртки пистолет и направил его на женщину жеманным жестом, скосив глаза и чуть приоткрыв рот, словно выискивая кончик усов языком. Тень ужаса промелькнула на лице женщины, и, не оглядываясь, она поспешно скрылась за углом.
Эстебан ещё несколько секунд продолжает свою пантомиму, затем садится обратно, переводит дух и сплёвывает:
— Тётки, — ворчит он, запихивая пистолет обратно себе в штаны.
Хулио не может сдержать смех — он фыркает и задыхается, безуспешно пытаясь успокоиться.
— Ох, мы реально шатаем эту реальность, — наконец выдавливает он и вытирает слёзы рукавом рубашки.
— Эти тётки — слабаки, — недовольно произносит Эстебан. — Как я могу всерьёз воспринимать всю эту моральную болтовню, если её защитники бегут с поля боя? Как думаешь, проведёт ли тётка десантную операцию? Вернётся с подкреплением из-за угла — или, может, спустится с крыши ратуши на верёвках — лишь бы восстановить превосходство нормальной морали ударом силы? Ты можешь представить себе такую картину?
Хулио смеётся:
— Нет, вообще никак. А тебе не страшно случайно отстрелить себе шары?
Эстебан криво усмехается:
— Не боюсь смерти, не боюсь и отстрелить себе шары. К тому же он не заряжен. Если бы мне хотелось «пиу-пиу», я бы в армию пошёл. Оружие — это скорее символ статуса.
Он затянулся сигаретой и медленно выпустил дым из уголка губ. Морщины вокруг рта выдавали в нём возраст, который не слишком соответствовал этой тусовке.
Хулио не понимает.
— Символ статуса? В каком смысле?
— Понимаешь, государство обладает монополией на насилие. И вот оно решило разделить её с нами. Это знак доверия, сигнал, что такие, как мы, приглашены участвовать в государственных делах. Но сама идея государства — это не просто власть ради власти и не насилие ради насилия. Всё это — лишь средство. Власть — это своего рода уличный авторитет (2). Если у тебя его нет, тебе приходится постоянно бить фонари другим парням, чтобы доказать свою силу. Но если ты его заслужил, уже не пристало кидаться на каждого встречного — ты можешь делать, что захочешь. Все и так знают, что с тобой лучше не связываться, — объясняет Эстебан.
— Значит, ты за государство? — спрашивает Хулио.
Эстебан выпрямился, поднял взгляд к горизонту и с пафосом провозгласил:
— Убеждённый и преданный слуга отечества, глубоко уважающий церковный порядок.
Затем он вернулся к разговору и чуть склонил голову:
— Ты, случаем, не почувствовал, что вдруг перестал быть нигилистом? Или, может, наше славное правительство, по-твоему, «слишком нигилистично» или, наоборот, «недостаточно нигилистично»?
Хулио пожал плечами:
— Я и не думал, что правительство тут вообще при чём-то. Мне казалось, суть как раз в том, что всё бессмысленно, а идиотов следует... э-э... воспитывать с максимальной предвзятостью.
— Интуитивно это правильно, и на самом деле этого вполне достаточно, но когда ты так думаешь, ты становишься как та тётка — действуешь инстинктивно. Тётки всегда на стороне государства, потому что все так делают; они не достаточно компетентны, чтобы быть против. Уличные монстры вроде нас — опять же, они всегда были «в противоречии с властью», так что им сложно представить, что может быть иначе. Но на самом деле полезно понимать политику, быть в курсе происходящего. Иначе из тебя могут сделать лоха. Как много ты вообще знаешь о нигилизме, кстати?
— Узри могучего нигилиста, стоящего с глазу на глаз со смертью... (3) — декламирует Хулио, — что-то я знаю.
— Но сам разбираться не стал? — Эстебан наполовину насмехается, наполовину восхищается другом. — Хулио, ты странный. На первый взгляд обычный мигающий идиот, да? Но если присмотреться, становится ясно, что ты придаёшь огромное значение тому, чтобы не придавать значения вообще ничему в этом мире... разве что разврату. А если говорить с тобой подольше, то временами проскальзывают у тебя довольно занятные мысли. Только ты никогда за них не держишься. Стильная игра. Я бы так не смог.
Представители подполья шагают пьяной походкой по городским улицам. Везде бетон, которому триста лет; трёх- и четырёхэтажные дома с массивными арками. Людей ещё мало: несколько солдат, повозка с лошадью, пара собак. Пыльная жара. Тучный, без рубашки мужчина курит сигару в окне и бессильно смотрит на них из-под тяжёлых век; где-то ещё какая-то любопытная старуха. Мусор валяется тут и там.
— Бетон, — широко жестикулирует Эстебан.
— Дебильный бетон, — критически оценивает Хулио.
— Бетон — отличный, чел. Когда в нём достаточно разных камней и сеток, только динамит может его разрушить, — начинает защищать честь этого места Эстебан. Радиал Аббада, его родной город.
— В Грааде — Екоката — кислоты дождя съедают до десяти сантиметров бетона в год. Люди носят резиновые куртки и резиновые маски, а если не носят, то всё равно выглядят как резина — волосы выпадают, а кожа становится как топлёная. Сначала она покраснеет и начнёт чесаться, но можно купить мазь от этого — вроде мази для синяков, чтобы убрать тёмные круги. Это из обращения Миро к народу «Семь современных чудес света». Аллюминиевые краски продлевают жизнь бетону, но дешевле просто сделать заново, — говорит Хулио с усталостью.
— Но это куда больше, чем «узри могучего нигилиста...»
— Я не должен читать теорию нигилизма, чтобы понять, что это. И не должен скрещивать пальцы, надеясь на его победу. Разница между нами в том, что ты обожаешь мир. Для тебя быть одним из последних поколений делает его особенно золотым. Для меня нет ничего особенного в правительстве парней, которые что-то там понимают, чтобы что-то изменить, — говорит Хулио медленно и горько. Эстебан никогда не видел его таким.
— Но приятно видеть, что тебе весело. Это тоже как-то улучшает моё настроение, — продолжает он.
Эстебан как-то потрясён: хочет что-то объяснить, но вместо этого молчит, погружён в мысли. Он начинает петь песню о матери. Мать — нигилистка, её тоже ничего не заботит.
Хулио и Эстебан стоят в прохладном, зеленоватого оттенка коридоре, поддерживаемом массивными колоннами; под ногами паркет, эхом разносятся шепоты, шелесты и глухие удары. На двери перед ними висит табличка с надписью «ДИРЕКТОР». Эстебан выпрямляется, как будто проглотил меч, и тянет за ручку двери, входя, как солдат. Хулио, с неохотой, идет следом.
— Приветствую! — громко и радостно выкрикивает Эстебан.
Офис длинный и узкий, файловые шкафы сужают пространство; перед дверью стоит стол. За ним сидит сморщенная, пожилая женщина и смотрит на незваных гостей с тревогой, сигарета между пальцами.
Эстебан кланяется:
— Эстебан Долорес Сервеза, из национальной внутренней безопасности. Похоже, что новая политическая ситуация делает библиотеки стратегически важными объектами. Иностранные шпионы собираются в них, чтобы читать газеты — представьте себе! Иногда они могут своими ногтями подчеркивать какие-то слова или цифры, и другой шпион сразу поймет, что это значит, поверьте мне. Это значит, что нужно принимать меры. Возможно, что структуру этого учреждения тоже придется изменить. Мы организуем здесь собственный отдел, уж то��но.
Рот директрисы превращается в тонкую линию, когда она делает затяжку от своей сигареты:
— Не могли бы вы предоставить документы, подтверждающие ваши полномочия?
— Документы! Боже мой! — разводит руками Эстебан, — на операции запрещено носить какие-либо документы. Кто-то может ударить вас камнем по голове, и все они будут утеряны! Я только что вернулся с другой миссии: как видите, внедрялся в круг молодых контркультурных бандитов, проверял их взгляды. Взгляды оказались нормальными; возможно, им стоило бы немного больше обучиться политике. Я взял с собой этого парня, чтобы он увидел, как работает государство — похоже, перспективный молодой человек. Мы нуждаемся в рабочих руках сейчас.
Хулио чувствует себя неловко и не знает, куда деть руки.
Директриса смотрит на них, нахмурив брови:
— Я не могу позволить кому угодно с улицы заниматься реорганизацией библиотеки, это нелепо! — протестует она.
— Пожалуйста, успокойтесь, — мягко говорит агент Сервеза, — Вы, конечно, правы. Я могу сам сразу же оформить всю необходимую документацию — и целевые указания, и распоряжения. И да, нынешняя система в основном опирается на франконигерийские принципы доверия и эффективности, но в ней также есть место для долорианской бюрократии. Доверие есть, но есть и контроль. У вас в здании есть телефон?
— Нет, — недружелюбно отвечает директриса.
— Тогда вам, вероятно, стоит сходить на почту и воспользоваться телефоном там. Позвоните в центральное управление и попросите соединить с внутренней безопасностью. Вы ведь понимаете, что для меня это могло бы плохо кончиться, если бы я не был тем, за кого себя выдаю? Нашей системе можно доверять хотя бы в этом.
Эти слова заставляют директрису задуматься:
— Звучит логично. С кем мне следует поговорить?
— Просите лишь о соединении с внутренней безопасностью. Опишите ситуацию дежурному, и он свяжет вас с нужными людьми. Вы должны понимать, что традиционная цепочка командования неэффективна в нынешних условиях. Централизованное управление гражданской безопасностью заняло бы на порядок больше времени, чем просто подготовить множество агентов, способных самостоятельно оценивать риски, а затем уже координировать свои действия с центром постфактум, — объясняет Эстебан, рисуя в воздухе какую-то схему пальцем, словно это помогло бы прояснить суть.
— И вот так это работает? — в голосе директрисы звучит удивление.
— В основном, да. Хотя, как вы понимаете, существуют разные виды операций.
— Ладно тогда. Я сделаю это. Вы… будете ждать здесь? — спрашивает женщина с сомнением.
— Да, с удовольствием воспользуюсь вашим кабинетом. Нужно подготовить уйму документации.
— Хорошо. — Директриса пристально смотрит Эстебану в глаза. — Я вам доверяю, — подчёркивает она.
— Как вы сказали, вас зовут? — спрашивает она уже у двери.
— Сервеза, — грохочет ей вдогонку мужчина, — Эстебан Долорес.
Короткие прощания, и вот фаггеты остаются в кабинете одни, слушая удаляющиеся шаги. Атмосфера странная. Эстебан с тяжёлым вздохом опускается в кресло директрисы, переводя дыхание. Хулио присаживается краем на стол:
— Пивной человек (4), нормальное такое имя, — замечает он.
— Операция оказалась куда более лажовой, чем я думал, но всё сработало… — с удовлетворённым вздохом говорит Эстебан.
— И что теперь будет?
Эстебан устремляет взгляд в какую-то далёкую пустоту.
— Внутренняя безопасность… у неё есть как минимум три отдельных органа, названий которых я не знаю. Самый важный, конечно, — Террьеры, которые находятся под прямым контролем либо Учредительной Партии, либо Инноссенса (5), верно? Они скажут тётке, что всё в порядке и соответствует плану — что мы можем делать, что захотим. А затем они должны прислать кого-то из своих, чтобы проверить нас — понять, что мы за люди. Если всё пойдёт гладко и я правильно понял идеологию Циппоры, то я стану настоящим агентом. Возможно, ты тоже. Конечно, могут возникнуть и трудности. Даже полный провал. Ты можешь слиться прямо сейчас, думаю, за тобой никто охотиться не станет, — медленно объясняет он.
Хулио пристально смотрит на друга.
— Ты уверен, что ты уже не какой-нибудь агент?
— Мне приятно, что ты спрашиваешь именно так, — хитро улыбается Эстебан.
— Но серьёзно, ты агент или нет? Почему не можешь сказать? — продолжает допрашивать Хулио.
Эстебан слегка хмурит брови и выпрямляется:
— Ничто из этого не реально. Моё имя, названия агентств, то, являюсь я агентом или нет, — это иллюзии. Реальность — это как маяк, свет которого невозможно закопать или уничтожить. Понимаешь?
И на мгновение Хулио кажется, будто он видит не голую, покрытую волосами грудь Эстебана, а сверкающий металл кирасы, а поверх неё — мундир с разными жестяными медалями, украшенными странными символами.
— Ты получишь свой меч и свои погоны, — говорит он, внезапно уверенный в этом.
Примечания
1. Меска приняла нигилистическую идеологию Святого Амбросиуса Миро, своего рода апокалиптический культ, намеренно пытающийся привести мир к концу света. Их ядерная бомба уничтожает Ревашоль через несколько десятков лет после событий игры Disco Elysium. (вернуться к тексту)
2. В оригинале «ghetto credit» (вернуться к тексту)
3. Эта фраза из коронационной речи Миро, и она отсылает к тому времени, когда Миро путешествовал по миру, читая лекции в самых разных местах. (вернуться к тексту)
4. Serveza, в переводе с испанского — пиво. (вернуться к тексту)
5. Инноссенс (Innossence) — духовный лидер, несущий огромный вклад в человеческий прогресс. Инносенс непогрешим. Решения, принятые им, не являются решениями, это неизбежности — то, что случилось бы в любом случае, только ускорено, упаковано в десятилетия вместо веков. В контексте данного рассказа имеется в виду Инноссенс Миро, своей нигилистической идеологией ускоряющий приближение неизбежного конца света. (вернуться к тексту)