Кто убил Марка? Капитализм и депрессия Марка Фишера

13 января 2017 года полиция обнаружила повешенное тело философа М.Ф. в его доме в Феликстоу, Саффолк, UK. Убийца так и не был назван, хотя Фишер посвятил ему не одну сотню страниц своих книг.

В психоделическом киберпанк-хорроре Observer (2017) есть одна очень запоминающаяся сцена. Герой Рутгера Хауэра находит себя в сумрачном лесу, который бессмысленно и бесконечно тянется вокруг, не оставляя надежды. Пробираясь сквозь чащу, он нащупывает — буквально, натыкаясь на невидимые препятствия, угадывая иные формы — элементы совсем другого ландшафта.

Взаимодействуя с ними, он отключает иллюзию леса и оказывается в просторном, но захламленном подвале реального.

Думаю, Марк Фишер бы оценил эту метафору — если бы он играл в видеоигры и не покончил с собой за полгода до релиза Observer. В конце-концов примерно так и выглядит Комната Капитала с галлюцинаторно-прозрачными стенами, которую мы принимаем за окружающую реальность.

После того, как излучатель иллюзии получается отключить — например, вдумчиво прочитав пару раз 90-страничный памфлет Capitalist Realism: Is There No Alternative? — у вас едва ли выйдет воспринимать реальность и особенно ее Развлечения как прежде. У меня, по крайней мере, не получилось.

Наверное 150 лет назад сопоставимый эффект на людей оказывал «Капитал» Маркса — книга, после которой не получается развидеть реальность обратно. Интересно, что сама суть проблемы с тех пор не только не перестала быть актуальной, но и усложнилась/обогатилась/извилась змеиными кольцами, вобрав в себя, в том числе, своих критиков — но она по-прежнему здесь, та настоящая Матрица и сумрачный лес, в котором мы блуждаем, галлюцинируя Развлечением.

Про Фишера есть много разных статей и эссе, в том числе на русском. Я приведу список в конце, а здесь постараюсь кратко изложить свои мысли, сопроводив их большим количеством иллюстративных цитат.

М.Ф. (1968-2017) был британским философом/культурологом/музыкальным критиком, который приобрел немалую популярность в блогосфере раннего интернета со своим проектом k-punk — большую часть его письменного наследия составляют как раз обработанные и переосмысленные заметки из этого блога (перестал обновляться в 2015-м, архив записей можно найти здесь).

Ни капиталистический реализм, ни призракологию/хонтологию (hauntology) как концепции Фишер сам не придумал (это сделали Зигмар Польке и Жак Деррида) — но именно в его существенно расширенной — до размеров объяснения современных Мира и Истории — интерпретации они получили известность.

Теперь эти термины навеки связаны именно с именем Марка Фишера, как человека, поставившего на истину свою жизнь и психическое здоровье, и проигравшего. Человека, который оставался Серьезным в мире победившей иронии, цинизма и намеренного игнорирования основных вопросов функционирования общества.

Тексты Фишера, не считая редакторской работы и соавторства, составили пять недлинных книг, из которых при жизни автора были изданы три:

— Capitalist Realism: Is There No Alternative (90 страниц).

— Ghosts of My Life: Writings on Depression, Hauntology and Lost Futures (которая многими считается лучшей).

— The Weird and the Eerie (довольно сухое и отчаявшееся чтение, чувствуется, что автор уже наладил петлю, но не договорил про Лавкрафта).

На русском выходило, соответственно, две:

— «Капиталистический реализм» от Ультра Культуры (в ее второй недолгой инкарнации), который в бумаге достать уже невозможно, но его нетрудно найти в электронном виде.

— «Призраки моей жизни», которые, наконец вышли в 2021-м под почти анонимной редакцией Кирилла Кобрина (может быть, самого важного русскоязычного последователя Фишера в литературоведении и культурологии).

Также еще в период пандемии нам обещали перевод посмертной компиляции блогпостов Фишера K-punk: The Collected and Unpublished Writings, которые и сделали его знаменитым в начале-середине 2000-х. В настоящее время о судьбе проекта мне, к сожалению, ничего не известно.

Вот собственно и все наследие автора.

Прибавим мутное нечто под названием Flatline Constructs: Gothic Materialism and Cybernetic Theory-Fiction (рукопись относится к 1999 году, когда Фишер еще был вовлечен в Cybernetic Culture Research Unit (CCRU), откуда вышел более известный Ник Ланд) и недописанное предисловие к ненаписанной книге о том, как с помощью кислотного коммунизма победить капиталистический реализм.

Все это (не считая компиляции блога) вместе взятое составит едва ли 700 страниц — маловато для теоретического наследия.

Но суть — в идеях и в том, как они переворачивают реальность.

В принципе, во всем творчестве Марка Фишера было всего три важных идеи (но каких!), тесно переплетенных между собой.

1) Хонтология/призракология, она же демаскировка ностальгии как тоски по несбывшимся вариантам будущего.

Хей, а вы заметили, как «в последнее время» стало много вторичного контента? Римейков, ремастеров, перезапусков франшиз. Бесконечные стилизации под старину, бесконечное действие в прошлом — очень часто в 80-х, графика в стиле пиксель-арт, воскрешение и адаптация старых стилей в музыке, исторические картины и сериалы, бесконечные самоотсылки культуры? Как будто будущего больше нет, есть только бесконечные вариации выкапывания прошлого и складывания его в различные комбинации, как конструктора?

Фишер заметил это еще в середине 2000-х. Его основной тезис прост: в культуре не может возникнуть образ будущего, которое отлично от настоящего, если в реальности, в настоящем, такого образа нет. А будущее (точнее будущИе, различные возможные варианты развития) у нас кончилось вместе с XX веком, если не раньше.

Невозможны больше утопии, и вообще любые серьезные высказывания и планы, как обустроить жизнь. Только цинизм, ирония и антиутопии. Добро пожаловать в капреализм! Призрак бродит по нему, призрак несбывшегося. Футуризм стал ретро-футуризмом — буквально, воспоминанием о прошлых мечтах, а не смелой мечтой, как можно сделать иначе.

Мы ностальгируем по тому, чего на самом деле никогда не было, но что МОГЛО БЫ БЫТЬ — а проявляется это в формах апелляции к конкретной эпохе — 60-м, 80-м, 90-м — потому что тогда еще оставалась непредсказуемость, неопределенность будущего. Ее больше нет — есть вечное настоящее, в котором плохо, но все всё понимают (и не шевелят пальцем, чтобы что-то изменить, потому что это и есть «объективная реальность»).

Более полно (исчерпывающе) эта тема раскрывается в книге Ghosts of my life.

К закрытию k-punk Марк Фишер успел прославиться книгой «Капиталистический реализм: альтернативы нет?», где проанализировал то самое «вечное настоящее» неолиберальной стадии капитализма, его онтологизацию самого себя, превращения капитализма в своего рода естественную среду обитания общества. Именно там Фишер переизобрел некогда введенное Жаком Деррида (совсем по другому поводу) понятие «hauntology» (хонтология), которое потом подхватили многие пишущие о современной западной культуре, прежде всего Саймон Рейнольдс.

В «хонтологии» сконцентрированы основные черты и мотивы Фишера; согласно ему, призраки прекрасных будущих, которые были обещаны в 1950— 1970-е социальным государством, демократическим модернизмом тогдашней поп-культуры, технологической революцией, не воплотившись из-за последующего торжества неолиберализма, до сих пор тревожат нас — точно так же, как призрак коммунизма «преследовал»/«тревожил» Европу в первой фразе марксового «Манифеста».

Былая возможность будущего и невозможность его сегодня порождает меланхолию и в итоге депрессию . Что же до «Капиталистического реализма», то даже те, кто не открывал эту книгу, слышали знаменитую фразу оттуда: «Проще представить себе конец света, чем конец капитализма» (Кирилл Кобрин, Понедельников не будет)

Интересная деталь, подкрепляющая такое понимание меланхолии и ретромании: ностальгию испытывают те, кто даже толком не жил в то время, по которому они ностальгируют. Потому что причина не в культуре и не в личном опыте, а в устройстве социума.

Burial своим примером весьма убедительно доказывает, что наш цайтгайст по сути своей хонтологический. Движущей силой концепции Деррида является мысль, что нас преследуют призраки событий, которые не произошли, и призраки будущего, которое так и не воплотилось. Burial жаждет того, чего никогда не испытывал лично.

«Я никогда не был на фестивале, на рейве в поле, или в складском помещении, или на нелегальной вечеринке, — говорит он. — Я бывал только в клубах, крутил пластинки и все такое. Но я много слышал, мечтал попасть. Мой брат приносил пластинки, которые мне тогда казались очень взрослыми — я поверить не мог, что держу их в руках. Все равно что впервые смотреть „Терминатора“ или „Чужого“, когда ты еще маленький. Голова шла кругом от того, что я слушаю другой мир; брат приходил поздно, и я засыпал под треки, которые он включал» (Призраки моей жизни)

Мы можем заметить такую ситуацию, уже выродившуюся в чистый симулякр, в том числе и в инди-геймдеве (ссылки давать не буду): например, когда люди, родившиеся в 2000-е делают игры про то, как жилось в 90-х, или сразу начинают с ретро-стиля и пиксель-арта, хотя с того возраста, когда начали играть, скорее всего, не видели ни одного пикселя из-за резко возросшего качества графики.

Понятно, что они таким образом просто реагируют на рыночный спрос на ретро-темы и ретро-стилистику — но почему он есть, этот спрос, вы задумывались?

2) Капиталистический реализм, который замещает собой все, как гигантский желатиновый куб, принимающий форму реальности, из-за чего буквально легче представить конец света, чем конец капитализма.

Сто лет назад философы, традиционалисты, культурологи, например, Рене Генон, Хосе Ортега-и-Гассет, Мартин Хайдеггер, в какой-то степени Вальтер Беньямин в разных терминах и на разные голоса предупреждали о наступлении «царства количества», когда весь мир становится одной большой плоскостью, а бытие ускользает.

Что ж, они были правы, и в шестидесятые, наряду с одной из последних попыток большой социальной, культурной и философской трансформации, оставалось только фиксировать начало поражения качества в ущерб количеству — этим уже занимались Джон Берджер, Ги Дебор и Маршалл Маклюэн с Элвином Тоффлером, а подытожили сложившуюся постмодернистскую ситуацию в 80-х Ален Бадью и Фредрик Джеймисон, на которых уже ссылается сам Марк Фишер.

«В капиталистическом реализме существует блип-культура, которая носит антиисторический, антимнемонический характер, в которой каждому поколению время всегда достается уже нарезанным на цифровые микроломтики.

Когда капитализм на самом деле наступает, он приносит с собой массированную десакрализацию культуры. Это система, которая более не управляется никаким трансцендентным законом. Напротив, она разрушает все подобные коды, дабы перестроить и заново установить их в режиме ad hoc. Пределы капитализма не заданы указом, они определяются (и переопределяются) прагматически, в импровизации.

Данную культуру отличает префабрикация— упреждающее форматирование и оформление желаний, стремлений и надежд, а также создание особых «альтернативных» или «независимых» культурных зон, где бесконечно, словно бы это было в первый раз, повторяются старые жесты бунта и протеста. (Capitalist realism).

По Фишеру, отсутствие социального и культурного образа будущего, абсурдная ситуация на рынке труда и перевод всего подряд (в том числе оценки эффективности образования, здравоохранения и почтовых служб) на бизнес-рельсы имеют своим непосредственным следствием драматическое снижение уровня серотонина из-за постоянного давления противоестественного положения вещей капреализма, которое выдает себя за самое естественное, за объективное, против чего абсурдно даже протестовать, чтобы не прослыть идиотом и фантазером.

- А откуда можно почерпнуть такое глубокое знание жизни? - спросил Татарский.

- Из самой жизни, - проникновенно сказал Ханин.

(Generation P)

Неудивительно, что мы чувствуем тревогу, депрессию и отчаяние, когда количество часов и оплата труда в любой момент могут измениться, а условия найма крайне нестабильны. Сперва невероятным кажется то, как стольких трудящихся удалось убедить, что ухудшение условий следует принять как естественное развитие событий, а источники любого стресса искать внутри себя — в биохимии мозга или собственном прошлом. Но в идеологическом поле, которое Саутвуд описывает изнутри, подобная приватизация стресса становится лишь очередным воспринимаемым как должное аспектом якобы деполитизированного мира.

«Капиталистический реализм» — вот термин, который я использовал для описания этого идеологического поля; и приватизация стресса сыграла решающую роль в его возникновении.

Можно легко уловить форму, которую теперь принимает капиталистический реализм, если поразмыслить над значением известных слов Тэтчер о том, что «альтернативы не существует». Когда Тэтчер только произнесла эти одиозные слова, акцент делался на предпочтительности: неолиберальный капитализм был наилучшей возможной системой; альтернативы были нежелательны. Теперь же это утверждение имеет и онтологический смысл. Капитализм — это не просто наилучшая из возможных систем, а единственно возможная система; альтернативы туманны, призрачны, едва ли мыслимы.

Начиная с 1989-го года капитализм настолько успешно сокрушает своих противников, что он вплотную приблизился к достижению высшей цели идеологии: «невидимости». По крайней мере, в странах глобального Севера капитализм предлагает себя как единственно возможная реальность, а потому сам по себе он вообще редко «появляется». Атилио Борон утверждает, что капитализм занял «неприметное место за кулисами политической сцены, став невидимым в качестве структурной основы современного общества», и цитирует замечание Бертольта Брехта, что «капитализм — это джентльмен, который не любит, когда его называют по имени». (Приватизация стресса).

Здесь мы переходим к третьей и, возможно, самой важной находке Фишера, который сам всю жизнь страдал от психического заболевания и пытался понять, почему статистика депрессии в развитых странах выросла в несколько раз за смешной по историческим меркам временной промежуток.

3) Депрессия — это не эндогенная проблема физических тел в большинстве случаев, а экзогенная проблема, которую создают и поддерживают безысходные внешние условия, бесперспективность и бессмысленность жизни под Серостью капреализма.

Фишер указывает на абсурдность идеи о том, что каждый человек сам в ответе за свой химический баланс в мозгу и, следовательно, сам виноват в своей депрессии — в то время как ее лавинообразный рост среди молодежи абсолютно совпадает по времени и очагам проявления с темпами и центрами утверждения господства капреализма.

Депрессия — это проблема социума, но так как законы социума менять нельзя (чтобы не лишать господ прибыли), ответственным назначают самого человека. Это примерно как демонтировать на доме некоего субъекта крышу и упрекать его после дождя, что он сам виноват, что вымок, ведь мог бы просто спрятаться под крышей дома.

Одно из различий между грустью и депрессией заключается в том, что печаль воспринимается как нечто, зависящее от окружающего мира, и преходящее, депрессия же представляется неизбежной и бесконечной: ледниковый ландшафт внутреннего мира человека в депрессии простираются до всех мыслимых горизонтов. В глубине своего состояния человек в депрессии не воспринимает свою меланхолию как патологию или реальное отклонение от нормы: убежденность человека в депрессии в том, что действие бесполезно, что под маской добродетели кроется лишь жадность, поражает страдающего как истина, постигнутая лишь им самим и недоступная другим, поскольку другие слишком заблуждаются, чтобы её осознать. Очевидно, что существует взаимосвязь между кажущимся «реализмом» человека в депрессии с его существенно заниженными ожиданиями, и капиталистическим реализмом.

Эта депрессия не стала коллективным опытом: напротив, она приняла как раз-таки форму разложения коллективности в рамках новых моделей атомизации (Ibid.).

Фишер обрушивается на Капитал и на фармбизнес как на стороны, прямо заинтересованные в том, чтобы люди/работники были в депрессии и винили во всем свою собственную никчемность, а не систему. С точки зрения нормального человека (встроенного в систему капреализма), М.Ф. наверное здесь звучит как «любитель теорий заговора» или «городской сумасшедший».

Ведь такую реальность очень трудно принять, и в ней негде укрыться от боли и цинизма великой Лжи, которой оказывается жизнь.

Актуальная правящая онтология отрицает любую возможность социальной детерминации психических болезней. Разумеется, сведение психического заболевания к химико-биологическому уровню точно соответствует его деполитизации. Представление психической болезни в качестве химико-биологической проблемы конкретного индивидуума приносит капитализму огромные прибыли. Во-первых, оно подкрепляет стремление Капитала к атомистической индивидуализации (вы больны по причине особой химии вашего мозга). Во-вторых, оно создает весьма прибыльный рынок, на котором торгуют своими препаратами мультинациональные фармакологические компании (мы можем вылечить вас при помощи наших ингибиторов обратного захвата серотонина). Понятно, что все психические болезни реализуются на неврологическом уровне, однако это еще никак не объясняет их причины. Например, хотя верно то, что депрессия определяется низким уровнем серотонина, надо ведь еще объяснить, почему у отдельных индивидуумов такой низкий уровень. А это уже требует социального и политического объяснения. Поэтому задача реполитизации психической болезни представляется абсолютно безотлагательной, если левые действительно хотят бросить вызов капиталистическому реализму.

(Capitalist Realism)

Понятно, что речь не про какой-нибудь Бильдербергский клуб, где сидят рептилоиды и планируют, как нажиться на депрессивных гоях.

Просто так складывается.

Бизнесмены просто делают свое дело.

Фармкомпании просто делают свое дело.

Государства просто делают свое дело.

Все они делают то, что считают само собой разумеющимся в рамках сложившейся объективной реальности.

Таково уж положение вещей. И все-таки, хочется спросить, а кто до такого положения эти вещи довел?

Ближе к концу жизни у Фишера появилась четвертая, самая грустная идея, про Вампирский Замок, которая по-видимому его добила.

Не суть важно, в чем именно был повод к написанию этой статьи — какие-то разборки между левыми культурными чуваками, имена которых вам скорее всего ничего не скажут.

Важны выводы, к которым Фишер пришел в ходе анализа «новых либералов», в том числе обитателей (еще тогдашнего, 10-летней давности!) Twitter’а.

В двух словах, М.Ф. с горечью констатирует, что те люди, которые позиционируют себя (и воспринимаются) как витрина левого движения, активисты из соцсетей, руководители НКО, инфлюенсеры, де-факто просто работают на Капитал, поддерживая его ценности, способствуя поддержанию и нагнетанию атмосферы страха, токсичности и разобщенности.

Это кучка людей у кормушки небольшой, но все-таки власти, наслаждающиеся возможностью публичного изгнания и унижения других, тех, кто не подходит под их постоянно меняющиеся параметры политкорректности и агенды — и в первую очередь огребают те, кто им близок, но не соответствует.

Нередко такие якобы идеологические конфликты становятся просто инструментом сведения личных счетов или способом самоутверждения — и все это под вывеской прогрессивных идей общественного освобождения. Звучит знакомо, правда?

…Они называют себя левыми, но, как ясно показал эпизод с [Расселом] Брендом, они во многих отношениях являются знаком того, что левые, определяемые как агент классовой борьбы, почти исчезли.

Вампирский замок специализируется на том, чтобы пропагандировать вину. Им движет желание священника отлучить и осудить, желание академического педанта быть первым, кто заметил ошибку, и желание хипстера быть одним из тусовки. Опасность нападения на вампирский замок в том, что это может выглядеть так, как будто — и обитатели замка будут делать все возможное, чтобы укрепить эту мысль — это также атака на борьбу против расизма, сексизма, гетеросексизма.

Но, являясь далеко не единственным легитимным выражением такой борьбы, вампирский замок лучше всего понимается как буржуазно-либеральное извращение и присвоение энергии этих движений. Вампирский Замок родился в тот момент, когда борьба, не определяемая идентитарными категориями, стала поиском «идентичностей», признаваемых буржуазным большим Другим.

Являясь белым мужчиной я, безусловно, пользуюсь привилегией/ями. Отчасти она выражается в том, что я не замечаю свою этничность и гендер.

И иногда осознание этих белых пятен отрезвляет и становится опытом откровения. Но вместо того, чтобы стремиться к миру, в котором каждый достиг свободы от идентитарной классификации, вампирский замок стремится загнать людей обратно в лагеря идентичностей, где они навсегда заключены в границы, установленные доминирующей силой, парализованы чувством неловкости и изолированы логикой солипсизма, согласно которой мы не можем понять друг друга, если мы не принадлежим к одной группе идентичности.

Я обратил внимание на магическую инверсию механизма проекции-непризнания, посредством которого само упоминание о классе теперь автоматически рассматривается так, как будто кто-то пытается принизить значение вопросов расы и гендера. В действительности же дело обстоит с точностью до наоборот — вампирский замок использует в конечном счете либеральное понимание расы и гендера, чтобы скрыть класс. Во всех абсурдных и травматичных твиттерных бурях по поводу привилегий в начале этого года было заметно, что дискуссия о классовых привилегиях полностью отсутствует. Задачей, как и всегда, остается артикуляция класса, гендера и расы, но приемом вампирского замка является дезартикуляция класса от других категорий.

Вампирский замок питается энергией, тревогами и уязвимостью молодых студентов, но в основном он живет за счет того, что конвертирует страдание отдельных групп — чем маргинальнее, тем лучше — в академический капитал. Самые прославленные фигуры в вампирском замке — те, кто заметил новый рынок страдания. Тот, кто может найти группу более угнетенную и подавленную, чем любая прежде эксплуатировавшаяся, очень быстро окажется на вершине карьеры.

Помните: осуждение индивидов всегда важнее, чем привлечение внимания к безличным структурам. Настоящий правящий класс пропагандирует идеологию индивидуализма, хотя склонен действовать как класс. (Многое из того, что мы называем «заговорами», является примерами классовой солидарности внутри правящего класса). Одураченные обитатели ВЗ, невольно прислуживающие господствующему классу, поступают наоборот: они на словах привержены «солидарности» и «коллективности», в то время как всегда действуют так, как если бы навязанным властью индивидуалистическим категориям нет альтернативы. Поскольку они мелкобуржуазны до глубины души, обитатели вампирского замка крайне склонны к конкуренции, но это подавляется в пассивно-агрессивной манере, типичной для буржуазии. Вместе их удерживает не солидарность, но взаимный страх — страх, что будешь следующим, кто будет изгнан, разоблачен, осужден.

Хотя текучесть идентичности, множественность и многообразие всегда провозглашаются от имени обитателей вампирского замка, отчасти чтобы замаскировать их собственное неизменно обеспеченное, привилегированное или буржуазно-приспособленческое положение — то враг всегда эссенциализирован. Поскольку желания, оживляющие вампирский замок, это по большей части желания священника отлучать и осуждать, должно быть сильное различие между Добром и Злом, а последнее эссенциализировано. Обратите внимание на тактику. X сделал замечание / вел себя определенным образом — эти замечания / такое поведение может быть истолковано как трансфобное / сексистское и т.д. Пока все нормально. Но главный ход следующий. Х затем определяется как трансфоб/сексист и т.п.

Вся его идентичность определяется теперь одним необдуманным замечанием или неверным поступком. После того, как ВЗ уже начал свою охоту на ведьм, жертву (часто из среды рабочего класса и не обученную пассивно-агрессивному этикету буржуазии) можно заставить потерять самообладание, чтобы окончательно обеспечить ей судьбу парии/последней жертвы вампирского голода (Покидая вампирский замок).

Как может видеть всякий имеющий глаза и мозг, все описанные тенденции за 10 лет максимально усилились и гиперболизировались. Вспомните Джоан Роулинг, которая пожизненно получила клеймо трансфобки и планетарный бойкот леваков за пару твитов со своим собственным мнением. Вспомните Криса Авеллона, отмененного отовсюду по обвинению в сексуальных домогательствах — он защитил свое честное имя в суде, но что-то после этого его не торопятся брать обратно на работу — или предлагать какую бы то ни было новую. Вспомните Алексиса Кеннеди (Sunless Sea), которого подобным образом выдавили из собственной компании Failbetter и отобрали интеллектуальную собственность. Вспомните Алека Холовку (Night In The Woods), который решил не дожидаться публичной моральной казни после отмены по недоказанным обвинениям — опять-таки в домогательствах — и просто повесился.

Этот список можно продолжать и продолжать. Но, думаю, идею вы уловили.

Как это все относится лично к вам? Да напрямую. Вы живете в этой реальности.

Когда люди недавно ругались на церемонию The Game Awards, они считали, что она просто испортилась в последнее время. Что это эксцесс, за который можно обвинить конкретного человека (например, Джеффа Кили, который продался).

Но нет, ребята, это не эксцесс. Это абсолютно закономерное следствие из динамики, которая разворачивалась до этого. В 2023-м The Game Awards 2023 состояла на 70% из рекламы, на 20% из знаменитостей и на 10% из вручения наград. Да, они немного перегнули палку, к следующей церемонии чуть подкрутят, и вы будете радоваться картине, как крупный бизнесмен Свен Винке пришел в доспехах на церемонию, ведь он такой нонконформист, как крупный бизнесмен Сами Ярви отзывается на Сэма Лейка и корчит смешные рожи, как притворяющийся художником крупный бизнесмен Хидео Кодзима говорит речь по восемь минут вместо минуты для всех остальных.

А про это по-прежнему никто не скажет: с начала 2023 года игровые компании уволили около 9000 человек. Массовые сокращения прошли в Unity, Epic Games, Amazon, Telltale Games, Naughty Dog, Blizzard, BioWare, Ubisoft, Bungie, Riot Games, Bethesda и других компаниях. Некоторые студии, включая Volition Games, Mimimi Games, Dang и PixelOpus, закрылись. В ходе The Game Awards 2023 организаторы церемонии никак не затронули тему сокращений и ситуации в индустрии в целом.

Потому что всем наплевать на сотрудников, если это не меметизируемые-монетизируемые модные молодежные лица геймдева, как Винке (сделавший игру по чужой франшизе 25-летней давности), Ярви (обыгрывающий один и тот же мем с лицом Макс Пейна 22-летней давности) и Хидео Кодзима (до сих пор паразитирующий на своей репутации 80-х).

Теперь у вас есть не Подавляющие Отцы, а Клевые Отцы, которые вызывают положительные эмоции. Например, Илон Маск.

Протестный импульс 1960-х предполагал позицию злонамеренного Отца, предвестника принципа реальности, который (предположительно) жестоко и по собственному произволу отказывает в «праве» на всеобщее наслаждение. У этого Отца есть неограниченный доступ к ресурсам, однако он эгоистически и неразумно бережет их, никого к ним не подпуская. Но не капитализм, а сам протест зависит от подобного изображения Отца, поэтому одним из успехов теперешней глобальной элиты стало то, что она уклонилась от отождествления с этой фигурой скупого Отца, пусть даже «реальность», которую она навязывает молодежи, _существенно тяжелее_, чем те условия, против которых она протестовала в 1960-е.

А ведь еще есть пример, например, «Барби» как образца нового капитализма со встроенной самоиронической защитой: в этом фильме нечего деконструировать, потому что он деконструирует себя сам — оставаясь флагманом предельного капитализма.

Если вы пошли на «Барби» (да или даже репостнули связанный с ней мем) всерьез, иронически, в рамках капиталистической PR-мем-акции «Барбигеймер», или просто, чтобы потом рассказать, как не понравилось — вы все равно на нее пошли, вы покормили Капитал. Но довольно об этом.

Если вы думаете, что дальше будет лучше, то нет. Дальше будет хуже. Вернее, никак. Если можно представить себе градации «хуже» внутри «никак». Попробуйте их представить. Все равно это придется пережить на себе (а кто-то уже так и живет долгие годы, вообразите).

…Фишер вспоминает один научно-фантастический сериал, «Сапфир и Сталь» 1979 года. Сапфир и Сталь, паранормальные агенты, останавливаются в придорожном кафе. Внутри — всего одна пара. Вдруг женщина за столиком вскакивает: «Это ловушка. Это — нигде, и это — навсегда». Сапфир приоткрывает занавеску, обнаруживая, что кафе застыло среди черноты космоса, заперто в вязком вакууме никогде, вне времени и привычного пространства. Фишер считал, что все мы в таком кафе.

Культура неолиберализма предлагает исключающие друг друга понятия: вечную нестабильность и зацементированное постоянство. По Фишеру, окружающая действительность так реактивна, что творцы не могут ее ухватить, предложить новое и вместо этого обречены возвращаться к мертвым стилям прошлого. Политический курс отменяет настоящее; соответственно, и будущее, единственная спасительная лакуна, находится в прошлом. Мы живем в конце времен, когда культура пресыщена историей, — она замыкается на себе, представляет ремикс на саму себя. Мы вынуждены дрейфовать в камерном кафе среди гущи космоса (Леховицер)

Действительно, если следовать нынешнему миросозерцанию, будущего нет и не предвидится; дальше будет только капитализм в его разнообразных изводах – либеральный, неолиберальный, авторитарный, даже, что несложно вообразить, клерикальный. Оттого Марк Фишер часто обращается к нашумевшей когда-то книге Фрэнсиса Фукуямы «The End of History and The Last Man» (1992), где в связи с крахом СССР и советского извода коммунизма был торжественно провозглашен «конец истории».

Фукуяма – над которым принято нынче потешаться – оценивал наступление «конца истории» положительно, понимая под «историей» масштабные кровавые передряги и вообще всяческие хлопоты. Но проблема в том, что вместе с историей тогда кончается и будущее, этот главный продукт и smooth operator истории в её западном понимании. Из дел рода человеческого будущее перемещается в онтологизированную область Природы в её взаимодействии с Человеком как существом не политическим, а технологическим.

Отсюда будущее стало антибудущим, утопия – дистопией, а с ней не поживёшь. Тогда спокойнее думать, что нынешний капитализм с его торговыми и социальными сетями – навсегда: гниловатый, с затхлым запашком изо рта, привычный, как растоптанный ботинок. Зато никаких дистопий; место им – на экране кино, телевизора, компьютера (Кирилл Кобрин, Стеклянные дюны бывших будущих: прогулка с тенью Марка Фишера)

Именно через метаморфозы популярной музыки те из нас, кто вырос в 1960–1970–1980‐х годах, научились отмерять развитие культуры во времени. Но, взглянув на музыку XXI века, мы не испытаем шока перед будущим. Это легко подтвердить с помощью простого мысленного эксперимента. Представьте, если бы любой недавно вышедший альбом отправили назад во времени, скажем, в 1995‐й и поставили на радио. Вряд ли он произвел бы фурор среди радиослушателей. Напротив, публику 1995 года поразило бы знакомое звучание: неужели музыка так мало изменится за следующие 17 лет? (Призраки моей жизни)

На этот вопрос Фишер не успел дать ответа, потому что повесился.

У нас осталось только предисловие к книге «Кислотный коммунизм», которую он хотел написать.

Насколько можно понять из этого чрезвычайно путаного и мутного текста (по-видимому неоконченного и неотредактированного черновика), Фишер предлагал вернуться в социальном смысле к корням, к моменту культурного перелома, к событиям 60-х. Назад, к малым группам, к инициативе снизу. К пересмотру структур.

В тот период западная культура пережила сильнейший в своей истории удар на подрыв системы со стороны бунтующей молодежи — однако успешно его абсорбировала, монетизировала и растворила в себе, без того, чтобы произошли какие-то значимые структурные изменения.

И да, все деды-бумеры из кинематографа, которые сейчас раздражают вас своим ворчанием и странными инициативами (включая Лукаса, Скорсезе, Спилберга и Ридли Скотта) — когда-то были юными революционерами, желавшими перевернуть мир искусства. А теперь они стали просто символом старой-доброй ламповой классики — если не паразитами, пытающимися выдоить еще хоть немного жизни из своих озарений 50-летней давности.

А если вам при словах «кислотный коммунизм» на ум пришел Disco Elysium, то поверьте, это не просто так.

Хотелось бы поговорить еще о многом. О супергероях как воплощенных телах корпораций. О зияющих проблемах в мышлении Фишера — например, полном отсутствии духовного измерения и интереса к высокой культуре, как это связано с компрометацией модернизма известными событиями XX века. О том, как сильно Фишер был похож на американца Дэвида Фостера Уоллеса, с которым был незнаком, и областью интересов, и образом мыслей и судьбой (вплоть до финала — петли в гараже).

Но эта статья и так уже слишком разрослась, и усилием воли я ее заканчиваю. Надеюсь, мне удалось кого-то заинтересовать идеями Марка Фишера. Спасибо, что дочитали.

Под конец жизни Фишера все чаще занимала проблема призрачного, спектрального. Его интересовали возвращения прошлого, его повторение, призраки и фантомы людей, вещей и политических систем. Фишер — когда знаешь подробности его смерти — прежде всего ощущается как фигура потери. Именно потеря интересовала его: потеря миллионов жизней, потеря альтернативного будущего, потеря витальности, воли и свободы — все, что могло быть пережевано капитализмом, было пережевано. Смерть Марка от депрессии, вызванной тупиком, невозможностью жить в современном мире, будто бы соединила его с теми призраками, которых он окликал в своих работах (Леховицер).

Материал для дальнейшего чтения:

Марк Фишер. Капиталистический реализм

Марк Фишер. Призраки моей жизни

Марк Фишер. Покидая вампирский замок.

Марк Фишер. Приватизация стресса

Джонатан Крэри. 24/7 Поздний капитализм и цели сна

Даниил Леховицер. Призраки его жизни: Кто такой Марк Фишер и как он стал одним из самых влиятельных критиков современности.

Илья Будрайтскис. Как читать Фишера в России: «Замок вампиров» посреди скучной дистопии.

Оуэн Хезерли. Марк Фишер. От скучной дистопии к кислотному коммунизму.

Кирилл Кобрин. Понедельников не будет

Кирилл Кобрин. Об одном побочном эффекте всеобщего карантина

Кирилл Кобрин. The Now Now: 2018-й, 1968-й, 1848-й

Кирилл Кобрин. Стеклянные дюны бывших будущих: прогулка с тенью Марка Фишера

#лонг #фишер