«Большая трагедия в маленьких вещах»

MeHR ßcerдa дuko nёp фeHomeH npoßaла, Heyда4u, HeлoßkoсTu. О6ocpaTbcR, co3дaTb 4To-To o6pe4ёHHoe, aлRnoßaToe, Heлenoe — coßepшuTb оwu6ky — эTo camoe cnacuTeлbHoe u жußoe ß mupe ow,yw,eHue.

На саmоm деле R хо4y uHоrда nuсаTb nлохuе TеkсTbI, хо4y uсnbITbIßаTb сTbIд u сTpах, 4yßсTßоßаTb се6R rлynо, nоTоmy 4To umeHHo meждy «HopmaлbHocTbю» c её ka4ecTßom, kpacoToũ, no6eдoũ — u noлHbIm a6cypдom, HenpaßuлbnocTbю, дuckomфopTom, npoßaлom, cTbIдom, HaходиTсR ßсё Ha100Rw,ee.

UmeHHo ß эTom norpaHu4Hom pakypce cyw,ecTßyeT «MemeHTo Mopu»: mew kpacoToũ u ypoдcTßom, жu3Hbю u cmepTbю, penom u aHTu-penom.

ЭTo o4eHb cneųuфu4Hая, oco6eHHaR nлacTuHka; no cTeneHu эmoųuoHaлbHоro ßo3деũcTßuR лu4Ho Ha meHR еũ НеТ paßHbIх ß pycckom xun-xone. HaßepHoe, noTomy u TekcT эToT roToßuлcя Tak долro: co6upaлcR u3 pa3HbIх 3ameTok, 6eckoHe4HbIx nepecлywußaHuũ u nepe4uTbIßaHuũ, u noлy4uлсR Takim rpomo3дkum.

Я nonbITaлcR ßbIpa3uTb ßce, 4To Hakonuлocb 3a ßpemR «o6w,eHuя» c эTum aлb6omom, o6'bRTb ero cлoжHbIũ noлuфoHu4eckuũ meToд u, ßnepßbIe для camoro ce6R, cдeлaTb ßbIßoд o Tom, 4To ßoo6w,e Takoe «MemeHTo Mopu»

Перед вами нас100ящий анти-реп альбом, сломанный реп-альбом. Такие вот записки юродивого, захлебывающегося в своих неудачах. Альбом-момент «когда драма перерастает в трагедию».

Сам по себе реп — это история успеха. Если утрировано взглянуть на реп-канон, получится примерно следующее: сначала репер рассказывает о том, как поднимался; потом о том, что происходит с ним, когда получилось; потом снова о том, как поднялся, но уже ретроспективно, переосмысливая свой путь. У этого сотни разных надстроек и настроений: кто-то додумался до того, что деньги тоже могут стать проблемой, кто-то выбирает себя, а не статус мессии. Здесь всегда есть место драме, но очень редко — трагедии. Потому что, несмотря на трудности, репер рассказывает именно историю преодоления.

«Мементо Мори» — своеобразная инверсия реп-канона: захотел подняться, преодолеть, а пал еще ниже. Точнее нет: не захотел подняться, не захотел преодолеть — и пал еще ниже. Если квинтэссенция репа — это стейдждайвинг в полный зал фанатов, то реп Овсянкина — это «стейдждайвинг на саундчеке».

Кирилл хочет прыгнуть в пустой зал и разбиться, чтобы высказаться, очиститься и жить дальше свою обычную жизнь без маски; Кирилл исследует неудачу, ошибку, стыд, распад, деградацию — оборот жизни — все по-настоящему трагичное и окончательно поломанное, все анти-реперское, противоположное этой культуре и ее ценностям.

Реп научил культивировать и продавать успех не хуже любых курсов успешного успеха, — и так хочется тоже стать репером или ютубером, который делает видики про репера, или, на худой конец, автором текста про репера.

Великий уральский мастер церемоний Витя Ака однажды подарил вечности строчку: «Девочки, срите в колготки, парни стараются для вас», — и был в тот момент ближе всего к образности Овсянкина. Людям ведь хочется стараться хотя бы ради чего-то. Хоть ради обдристанных колготок. Уже как-то и стыдно быть обычным. Но ладно обычным… а вот быть полнейшим аутсайдером — это вообще. Все начинает чесаться, если люди вокруг занимаются десятками дел (и преуспевают), а ты в это время просто «остаешься статичным, как ложка в домашней сметане». Таких людей как бы никто не замечает — они как бы не существуют.

Именно интерес к не-существованию, интерес к нелепой, упаднической и подчас абсурдной части жизни и влечет Кирилла, — влечет куда больше, чем исследование успеха других людей или фиксация своего успеха.

Хип-хоп — это же всегда про некую личность, что стоит за ним, вы знаете; это самый эгоцентричный жанр в мире, и весь его грув построен на том, чтобы продать человеку ощущение безмерной крутости. История Овсянкина же полностью построена на деперсонализации: нет голоса, нет лица, нет лирического героя, нет напомаженных битов, нет флоу, — нет ничего, кроме «душераздирающих присказок», как у попрошаек у метро, как у бомжей из интерлюдий.

Все персонажи альбома «Мементо Мори» бесконечно деградируют, и Овсянкин — главный трубадур деградации — изучает до какого еще дна может достать его герой, живущий как бы на обочине того мира, который только и делает что развивается и улучшается, растет, стремится к качеству, комфорту… в общем, запрограммированному успеху.

За обезличиванием, за бесконечными масками прячутся падшие люди, опустившиеся и законченные. Все они зафиксированы в пограничном состоянии — между жизнью и смертью, — и все они в той или иной степени морально разлагаются:

влюбленный в вебкамщицу чувак, вич-инфицированный романтик, крокодиловый наркоман, скуфчик, палящий в фильмы «категории Б», «Симпсонов» и «ЧГК», тюремный заключенный, кирилл овсянкин, селфхармер, дмсщик, собирательный образ одноклассников, над которым потешались, и постаревших одноклассниц, с которыми встречаешься через 20 лет на вечере выпускников и видишь осунувшихся и уставших женщин, от которых остались лишь заматеревшие татуировки, «сделанные по дурости», бомжи-поэты, витающие в тумане города, в тумане алкоголя, в тумане неизвестности, в тумане подкрадывающейся смерти.

«Мементо Мори» немного смахивает на полифонический рассказ — когда разные голоса показывают разные перспективы, иногда перекрикивают друг друга, иногда плачут в унисон, соединяясь в один, — голос самого Кирилла, — размытый и спрятавшийся, но прокрадывающийся в сюжеты редкими строчками искорками-искренностями. Он оказывается одним из героев, а может и всеми этими героями сразу?

Вот что Овсянкин думает про свой реп. Музыка, похожая на залежалый огузок, — точнее и краше не выразить. Сложно представить репера, который скажет так про свое творчество. Овсянкин же постоянно настаивает на полуразваленном, сдавленном, аутсайдерском образе. И даже главный инструмент хип-хоп артиста — его флоу — здесь уничижительно высмеивается самим Кириллом:

Покуда репер выебывается читкой, Кирилл как бы стесняется, бубнит. Сочиняет угловатые, анти-мелодичные припевы, которые должны резать слух, но почему-то наоборот цепляют своей неидеальностью. Это даже не речитатив, а бытовая мелодекламация под аккомпанемент кипящего чайника, который размочит лапшу быстрого приготовления; в этом музле хочется раствориться вместе со всеми дешманскими специями, круглешком лука и мазиком «Красная цена».

Стыдно таким кичиться, если по-реперски, но хочется выплюнуть, высказать, спеть ртами, умами и чувствами, жизнями героев альбома. Ну а им всем какой нахуй реп, какой флоу, этим доходягам?

Для Кирилла маски и персонажи — красная пленка «Коника», через которую он видит себя полностью раздетого, и стыдится всего, что смотрит на него изнутри. Стыд — одна из основным тем альбома, и она тоже нетипична для жанра. Опять же, реп — это про фиксацию крутости. Реп не любит быть про что-то неловкое, он культивирует ощущение пиздатости преодоления. Кирилл же пишет местами настолько отвратительные вещи, что начинаешь невольно чувствовать себя как-то неуютно; он рассказывает истории людей, за которых стыдно. И, конечно, в этот момент вскрывает свои гнойники.

Сначала мы видим лишь тот стыд, что на поверхности. Но прямо под ним — второй — авторский слой, устыженный первым: стыд за то, что был так слаб, чтобы прибегнуть к стыду, стыд за свою потребность в стыде. За маской, за персонажами куда проще выложить свои личные страхи и тот самый второй слой стыда.

Стыдится Кирилл в том числе и того, что его «музыка похожа на залежалый огузок», и того, что «поет рэп, но как будто зубами уложил на поребрик Дерек Виньярд».

А когда Овсянкин сбрасывает «пробитый хитин» образов, старается зайти с другого края, заменить второй слой стыда искренним признанием, получается альбом «bugchasing» — трогательное, но немного нудное и однобокое произведение, в котором невозможность посмеяться над самим собой и отсутствие художественной правды приводит к альбому-функции, альбому-перечислению: тугих фактов, мутных воспоминаний, плаксивых сюжетов.

«bugchasing» — это не совсем удачная, но очень романтичная (и потому местами все же влюбляющая в себя) версия альбома «Россия 34»: если Славе документалистика и избавление от образности позволило стать еще более убедительным, то Кириллу оно не дало ничего толкового относительно «Мементо Мори». Зато теперь мы точно можем понять разницу между «любить посрать и любить копро»...

Нарочитая публицистичность «bugchasing» почему-то всегда напоминала мне «Выбранные места из переписки» Гоголя: когда пропал и смех, и литературность, и мифотворчество, и персонажи, а на их место пришла одинокая правда, назидательность, оголенная сентиментальность и раздражительность, то стало как-то пусто и грустно, — в этом есть много авторской боли, много честности, но читать-то невозможно.

Как только Гоголь перестал смеяться и писать смешно — тут же проиграл своим страхам и стал частью овсянкинского нарратива. Поджечь свою же поэму, которая была задумана как более светлая, добрая, спасительная часть, относительно первой — поступок в духе героя «Мементо Мори», сжигающего свою личность в порции «золотого укола».

Художественная правда «Мементо Мори» и художественная правда Гоголя — вся эта лихорадка образов, синусоида слов от самых высокопарных к простым, выдуманный мир, насмешка, — все это не просто прием, а способ борьбы, способ преодоления смерти (разница «преодолений» репера и поэта как раз в том, что первый старается преодолеть тяжбы внешних обстоятельств, а второй — смерть). Особенно важно, пытаясь преодолеть смерть, уметь смеяться. Зачастую, лирика «Мементо Мори» кишит угарами. Да, моментами — мерзко, моментами — грустно, моментами — жутко откровенно, моментами — похабно или вычурно, моментами, наоборот, очень красиво, но главное, что это реально очень смешно.

«Смешно, как подарить на 8 Марта маме чёрные носки», — ну это же просто пиздец, а не строчка. Если носки на 23 — это просто избитый веселый штамп, то маме на 8 марта — это уже за гранью добра и зла: это и невероятный какой-то мрак, и черная комедия, и полное моральное разложение. И все это сразу.

Или вот:

Последняя цитата очень хорошо иллюстрирует мою мысль: казалось бы, интроспективная строчка, в которой автор выходит на первый план и говорит о себе, пытается отрефлексировать свою музыку — и тут же все это уничтожает угарнейшим панчем про говно.

Смех спасает от смерти. Он не дает альбому погрязнуть во мраке и раствориться, срастись с темнотой окончательно и уйти в огромной депрессивный сгусток энергии; он одновременно является тем самым «пробитым хитином» и сбрасывает его, чтобы спастись. Спасает это и слушателя, который, не будь здесь тонны угаров, просто не выдержал бы наплыва эмоций и уничижения, стыда, смрада. Именно на чувстве абсолютно искренней улыбки ко всему, что находится в упадке, альбом заставляет жить, а не умирать.

Ведь все герои «Мементо Мори» — это ходячие трупы, если приглядеться. Не физически, но морально. Кирилл пытается запечатлеть этот процесс увядания, подавления себя, процесс «избавления от последней приметы». Мертвые души в пакетах-майках бродят по улицам, никем не замеченные, пока сами не стрельнут у тебя сигарету, почти бестелесные, почти прозрачные. Их судьбы и проблемы кажутся такими далекими, что мы проходим мимо, а Кирилл — остановился, включил диктофон, записал их истории и рассказал нам всем так, чтобы через угар отразить всю боль в том единственном виде, который позволяет наконец разглядеть их.

Еще лучше эта параллель, конечно, раскрывается в мире «Сельпо», — там все персонажи натурально мертвы и по ним поют дембельские поминальные, но и здесь дает о себе знать. Кирилл и есть тот, кто читает «нам всем вслух похоронку», — что на «Сельпо», что на «Мементо Мори».

Другой классик, Лев Николаевич Толстой, как-то пизданул, что счастливы все одинаково, а несчастливы по-своему. В этих своеобразных оттенках желто-серой грусти Кирилл копается, как в куче опавших осенних листьев — и постоянно натыкается на кусок говна.

Все его образы рано или поздно упираются во что-то мерзкое, постыдное, противное и… безумно-смешное. Это не просто беспросветная серость, тьма и увядание, но и угар, абсурд, и одновременно какой-то стыд, унижение, неловкость, и вместе с тем, кристально чистая поэзия.

Опять же — пограничность: жизнь и смерть, смех и слезы, злость и милость, высокое и низкое:

Строчкой «ведь я уже и сам никому не интересен, как мученик без гроша в кармане» Овсянкин отсылает к Л-Ф. Селину, который на противопоставлении высокого и низкого построил свой литературный стиль. Именно такому творческому методу следует и Кирилл: мешает тлен, грязь, упадок и пышнотелые обороты, поэтические пассажи, звучащие чисто, красиво, очень выверенно. Часто у него появляется великолепная строчка, полная поэтического пафоса — и тут же разбивается нахуй о следующую, про говно и залупу.

Мое любимое из этой оперы:

Ну красиво же: «Гардеробщики дворцов культуры видят свой театр крыс»

Кирилл придумывает какой-то сильный, неочевидный, но стилистически выверенный образ, а потом просто разбивает его вдребезги, как бы не желая уходить в плоскость «литературы», не желая идти на поводу у этого сюжета. Как только он начинает «поднимать уровень» и уходить в чистую поэзию или заумь, персонажи, будто вопрошающе смотрят на него, — и он тут же отпускает сальную шуточку или докидывает генитальную подробность, которая им понятна.

Я бы назвал его бытописателем-стилистом. Кирилл старается выписывать героев языком этих героев, быть с ними на одном уровне, упрощать и постоянно уходить от лишних языковых изысков, а точнее — прятать их под слоями черни. И у него очень хорошо получается мимикрировать: он постоянно выковыривает из себя жаргонные словечки, оперирует тюремными понятиями, фольклором, заставляя язык быть еще одним персонажем действа — хрупким организмом, который вместе со всем миром «Мементо Мори» живет на разделительной точке между чистым, красивым, продуманным образом и просторечием, мертвым и застывшим в стенах времени анекдотом, кухонной пошлостью.

А еще есть великие строчки, в которых то, что я хочу сказать, уже сказано куда лучше:

Знаете, есть у Кирюхи несколько философских вопросов, на которые я до сих пор затрудняюсь дать точный ответ, но они хорошо объясняют, на чем строится его метод: балансирование между интеллектуальной прозой и самсой, веселой похабщиной, анекдотом и угнетающей мерзостью.

Пишите в комментариях, можно ли наслаждаться ларёчной самсой под аккомпанемент «Голода»? ну и главное, пишите: кто же сосет лучше? Это вопрос важный и дискуссионный. Честно говоря, я думаю, что если пылесос дорогой и новый, то…

Во многих песнях Овсянкин отсылается к фильмам и сериалам категории Б, ужастикам, историям из телевизионных передач 00-ых, в которых постоянно показывали всякий жестяк (и ведь люди это с удовольствием, между прочим, смотрели!), историям маньяков, вплоть до Вельского маньяка, катающегося на говновозе (загуглите — там полный трукрайм). Этот говновоз тоже становится олицетворением образности Кирилла: одновременно страшная, жуткая, мерзкая и крайне смешная, до абсурда нелепая картина убийств, опуститься до которой может лишь тот, кто уже сам давно опустел.

Все герои — униженные и оскорбленные — они выглядят взрослыми, у которых что-то в жизни не вышло. Кирилл фиксирует их в этом состоянии, хотя на самом деле (и особенно четко это прослеживается в клипе на «Тебе стыдно») они очень маленькие, слабые и боязливые.

Они — повзрослевшие дети, неспособные преодолеть свой инфантилизм и вписаться в нормальность, стать, так сказать, «людьми». Овсянкин очень хорошо чувствует тот самый момент, когда драма в их жизнях перерастает в трагедию. Ведь драмы случаются у всех нормальных людей — и они с ними как-нибудь нет-нет да справляются. А вот трагедия — это полный упадок. Это невозможность преодоления. Когда назад дороги нет. Драмы Кириллу уже совсем не интересны. Не интересны и люди, которые смогли выкарабкаться, повзрослели и стали нормальными, выбрались из детства, преодолев череду самых банальных неурядиц, путаницу обстоятельств, страхов и проблем, которые преследуют их с самого детства.

Один из главных лейтмотивов альбома — мультики: тут полно вырезок из Симпсонов, отсылок на Футураму, Южный парк, Мистера Пиклза, Спанч Боба. В них герои залипали с детства, но так и не отлипли насовсем. Их мир состоит из серий и цитат мультфильмов, сцен, которые они постоянно угадывают в реальности, но только и могут сказать: «О, это уже было в Симпсонах».

Это не какой-то «комментарий» к действительности, — вот, мол, все уже было. Это важный акцент и окрас героев, ему посвящен отдельный трек. Мир вокруг как таковой персонажам «Мементо Мори» не очень-то интересен. Чтобы там ни происходило — «это уже было в Симпсонах». Упадничество ведь приходит не только от каких-то неудач и невзгод, но и от полной бездеятельности, от разочарования и нежелания жить, чувствовать.

Героям Овсянкина скучно жить — и куда веселее оставаться внутри своего мультипликационного смирения, «избавляться от последней приметы», отличающей одного от другого, становясь бесконечной серией Симпсонов, которая смотрит и угадывает самое себя.

Кирилл и сам говорил, что в детстве много дичи творил, которая сейчас бы вообще показалась жутью, а тогда была вполне нормальной. И через воспаленные, извращенные временем детские воспоминания, он знакомит с героями еще ближе. Мультики — их защита от внешнего мира, их панцирь, их хитин, пускай уже пробитый, но все еще позволяющий как-то жить, не тонуть во мраке окончательно, а смеяться над ним, как смеются сами над собой и своим положением бомжи, у которых ничего нет, как хохочет радиоприемник после очередного сального нуждика, как смеется ребенок, еще не понимающий, что перед ним — настоящая трагедия, начавшаяся с самой безобидной и маленькой вещи.

Под всем этим, конечно, прячется тату-мастер Овсянкин, — такой же доходяга, джанки-домосед, любитель сладкого. Он и создал все это на основе своего детства, просмотренных фильмов и прочитанных книжек, прослушанных (надо полагать, в армии анекдотов — не будет же он просто слушать?), но наполненных такой художественной силой, которая позволяет полностью оторваться от земли, разделить автора и его альбом, засунуть под маску кого угодно.

Наверное, сильнее всего эта художественная сила проявляется в песне «Татуировки бывших одноклассников» — моей любимой с альбома. Здесь сплетаются все самые болезненные концы: и детство, и мерзкие эротические неудачи, и стыд за прошлое, и ненависть пополам с апатией к окружающему миру, и такое скабрезное желание отомстить из последних сил, свалив всю вину на других, — на этих самых одноклассниц. Эти образы и сама идея достигает пелевинского размаха, а люди превращаются в персонажей «Жизни насекомых», только если у Пелевина был налет романтизма, ностальгии и теплоты, то здесь все обернуто в язвительно-смешной пасквиль.

«Мементо Мори» — не про романтизацию или драматизацию, хотя так может показаться из-за сильного художественного воздействия. Столь красиво и объемно выписанные вещи становятся в силу своей поэтичности притягательными, — и это круто. Это сила художественного приема, до уровня которой мало кто может дотянуться и в хип-хопе, и в анти-хип-хопе. Поэтому, кстати, Овсянкина и прочую подобную музыку так любят маленькие девчонки, которых он сам и высмеивает в «Девочке с Лиговского». Эти девчонки интуитивно лучше всего впитывают поэтику декаданса, им нравится упадок, хтонические образы, от которых «хочется сходить в туалет», «подростковые шалости». Все это притягательно, необычно и так живо, что они, даже, возможно, не понимая, о чем в альбоме речь, заслушиваются им.

Для меня «Мементо Мори» целиком умещается в этих двух строчках.

Весь альбом — это просроченный, развалившийся тортик без упаковки в пакете-майке. Невозможно представить этот грязный, убитый пакет на одной витрине с красиво упакованными тортиками реп-альбомами. А герои альбома — это месиво внутри пакета. Такие же просроченные, проебавшие свое время, расхлябанные и бесформенные многослойные существа. Овсянкин отражает не только и не столько гипертрофированного себя, а весь мир вокруг. Точнее, он этот мир создает, а в нас он находит отражение.

И этот мир и правда состоит из таких вот неказистых незнакомцев и их печальных историй. Поэтому в альбоме хватает почти документальных вставок с бомжами, кусочков маргинальных передач, фильмов. Герои альбома — они либо герои этих фильмов, либо герои этих передач, либо зрители всего этого. Отчасти, за всеми художественными наслоениями кроется документалистский слой и чутье журналистского разлива — со всеми этими полевыми заметками, вырезками, отсылками, — вспарывающее реальность вокруг, о которой никто больше не скажет.

Кирилл действительно в определенном смысле создал мир: на «Очереди в Сельпо» — деревенский, мистический, фольклорный, на «Мементо Мори» — городской, бытовой, кухонный. Я никогда особо не задумывался о том, что все это можно интерпретировать как некий «слепок эпохи», но, в общем-то, получается примерно так.

Это слепок низших cлоев; слепок невидимых, не-существующих людей — никому не нужных в современном мире, потерянных и обесточенных, выкинутых на обочину, утопающих в инфантилизме, страхах и проблемах. Выкинутых, конечно, и самими собой, но и миром, который стремится к качеству, действию, успеху.

Вскрыв этот черноземный во всех смыслах слой, к которому никто особо и не притрагивался, Овсянкин похоронил самого себя на этом альбоме. И пускай Кирилл написал еще пару близких к теме песен на вторых «патрулях», а после решил скинуть маску или «пробитый хитин», чтобы посмотреть на себя в зеркало, но ничего подобного он больше так и не выпустил. Да и не нужно, ведь невозможно написать «Мементо Мори 2».

И, наверное, это хорошо, что образ «гика-мемолога, спрятавшегося за тоннами отсылок» остался слепком эпохи, как и все другие герои альбома.

«Тот» Овсянкин и сам стал частью этой реальности — и растворился в ней, оставив нам возможность каждый день узнавать на улицах просроченный тортик в пакете-майке среди шумной и успешной реальности, где из каждой проезжающей машины будет наваливать реп про преодоление.

больше текстов в паблике вк
и еще больше в тг-канале