Ты, я и бескрайнее море
Рассказ на конкурс #историиморя Осторожно, лонгрид и 18+.
Стоило большого труда найти этот уголок пляжа, но упорство вознаградилось уединённостью. Ближайшая семья отдыхающих расположилась в доброй сотне метров, и ей не было до нас никакого дела.
Головой Катя лежала на моём плече — так мягче. Я видел только её затылок и непослушную, перебираемую ветерком прядь, заткнутую за ушко. Аккуратное, в персиковом пушку ушко было горячим от солнца и солёным от морской воды. А когда я это узнал, стало ещё и влажным.
– Эй! - Хихикнула она, переворачиваясь. - Тогда я тебя тоже укушу!
И укусила, оттянув зубками мою нижнюю губу. А потом прильнула к ней своими губами.
Каждый раз. Каждый раз, когда она целовала меня, в груди словно происходил лёгкий, нежный ядерный взрыв, ударная волна от которого расходилась по нервным окончаниям. Не было силы, способной её остановить, и, казалось, вот-вот тело не выдержит, откажет, и я пропаду… Но этого не происходило. Не произошло и в этот раз. Катя отстранилась, и улеглась обратно на плечо, только теперь не отводя от меня взгляд. Её глаза были как два горных озера, укрытые в пушистой тени ресниц. И сейчас эти озёра насмешливо улыбались мне, словно спрашивая: прыгнешь? С разбегу, не пробуя воду пяткой, не думая, какая там глубина?
В ста метрах от нас женщина ругалась на своего ребёнка.
Да. Прыгну.
– Давай снимем яхту.
Катя приподнялась на локте, удивлённо заглядывая мне в лицо.
– На два дня. Переночуем в море, вернёмся на следующий день. Два дня. Только мы. И – я простёр свободную руку. – Лазурь!
По небу не плыло ни одного облака, по воде не ползло ни одного корабля. Приближаясь к горизонту, море разглаживалось, светлело, и там, на поражающем разум расстоянии сливалось с небом. Туда и смотрела Катя, машинально почёсывая кончик носа. «Гуляла по холму раздумий» - она всегда так делала, когда размышляла.
– Надо же мне когда-то использовать яхтенные права! - Пошутил я и пожалел об этом.
– Ну… Давай — ответ был смазан озадаченной улыбкой. А затем её улыбка окрепла, расцвела, и внутри меня снова взорвалась бомба. – Давай снимем яхту!
Мне удалось её удивить.
Удивление потребовало жертв. Наш бюджет не предусматривал аренду яхты, так что денег хватило впритык. Зато нам на целых два дня досталась семиметровая белая красавица, безмоторная, но полностью оснащённая и в целом приличная.
Мы вышли в море следующим утром. Лёгкий вчера ветерок сегодня превратился в бриз. Я стоял у штурвала, но глядел не на расположенный рядом экран электронной системы навигации, и даже не в синеву моря. На носу яхты в одной соломенной шляпе полулежала Катя и глядела вдаль, подставив ещё белую спину солнцу. Девушка почти не двигалась, и иногда мне начинало казаться, что она позирует, красуется, дразнит меня. Но тут моя ростра так просто и естественно почёсывала пятку или нахлобучивала покрепче шляпу, что я вспоминал: ей незачем красоваться.
Словно услышав мои мысли, Катя мурлыкнула и с ёрзанием перевернулась на спину. Я зарифил парус.
Мы не заметили, как стало темнее. Гораздо темнее, чем обычным ранним вечером. Ветер больше не дул ровно, а рвался, взбивая волны, небо и море клубились. К счастью, у нас получилось убрать парус и спрятаться в каюту до прихода грозы. Когда непогода утихнет, можно будет по GPS определить координаты и вернуться в срок. Судно раскачивалось, а утомившаяся за день ростра сошла со своего места, и теперь лежала, уткнувшись мне в грудь. Светильник мягко очерчивал контуры предметов. Я рассеянно гладил Катины волосы, смотрел в иллюминатор, и гадал, сколько часов продлится буря.
Вдруг глаза резанула белая вспышка, а по ушам ударил грохот. Какого?.. Лодка раскололась? Нет, вокруг не было треска. Лишь, приглушённые бортами, шумели волны и выл ветер. Девушка испуганно вертела головой, пытаясь найти в темноте определённость.
– Что случилось?
– Наверно… – я ещё долго не решался бы продолжить фразу, не будь рядом её, но сейчас отвечать надо было быстро. – В мачту ударила молния. Не бойся, это нормальное явление. Мачта алюминиевая, электропроводящая. От неё специально для таких случаев проложен медный кабель до самого киля. Разряд просто ушёл в воду.
Она посмотрела на меня как подросток смотрит на родителей, говорящих ему про Деда Мороза. Так, будто я пытаюсь её обмануть. Я видел это, хотя больше не видел почти ничего.
– А свет? Почему он пропал?
– Пробки выбило. На яхтах они тоже есть. Завтра распогодится, и я всё починю. Да и плыть мы всё равно можем.
Катя подумала, и снова уткнулась в меня. Я продолжил глядеть в иллюминатор, и не заметил, как уснул.
Когда мы проснулись, был штиль. Буря ушла, не оставив после себя ни облачка, море снова сливалось с небом на всём горизонте. Яхта мягко покачивалась. Мы были одни в целом мире. Катя сразу же рыбкой нырнула в воду, а я решил сначала вернуть электричество.
Пробки и правда выбило. Ввернув запасные, я вылил в кастрюлю консервированный суп и забросил её в микроволновку.
Микроволновка не включилась. Ни со второго, ни с третьего раза. Не помогли ни манипуляции с пробками, ни другая розетка. Ничего. Видимо, бытовой прибор не выдержал скачка напряжения. Либо так, либо...
На случай, если электронная система навигации выйдет из строя, бывалые яхтсмены рекомендуют брать запасной GPS-навигатор на батарейках, особенно в длительное плавание. Вот только мы уходили в море всего на два дня.
Я как можно спокойнее подошёл к штурвалу, и мягко нажал кнопку подачи питания. Экран продолжил отражать лазурное небо. Яхта была обесточена.
Так. Ладно. Придётся действовать по старинке.
Из не электронных приборов у нас были ручной лот, секстан, компас и карта побережья. Секстаном я так и не научился пользоваться, но в принципе одного компаса могло хватить. Мы шли перпендикулярно берегу, на юго-восток, и вряд ли буря успела унести нас далеко. Нужно было лишь взять курс на северо-запад, и идти обратно, пока не увидим землю. Мы просрочим срок аренды (ведь ещё придётся искать сам город), вернём яхту неисправной, но на сушу точно прибудем.
Катя выслушала меня спокойно, почёсывая легонько кончик носа.
– Ну… Хорошо. Так суп никак не погреть?
– Нет...
Я ожидал какого-нибудь другого вопроса, но понял, что и сам не знаю, какого.
– Значит, съедим холодным. Сейчас принесу.
Красавица легко поцеловала меня и упорхнула в каюту. Впрочем, скоро она вернулась с двумя тарелками, полными холодного консервированного супа и двумя горными озёрами, полными нежной уверенности. До мытья тарелок наши руки дошли не скоро.
Наконец Катя (была её очередь) оттёрла тарелки и кастрюлю до зеркального блеска. Мы искупались и позагорали. Тени почти исчезли под пятками. Ветер так и не подул. После полудня мы перестали упоминать об этом, а вскоре - и говорить вообще. Перестали неловко, словно в стоящем безветрии была вина кого-то из нас. Наконец, я услышал решительные шаги.
– Когда...
– Не знаю. Когда угодно.
Прозвучало холоднее, чем я хотел.
– Но это тоже ничего. Здесь должны быть вёсла. Если завтра ветра не будет, придётся грести. Это, конечно, тяжелее и дольше, но…
Она кивнула и направилась в каюту.
– Кать!.. Скажи… Сколько еды ты купила? - Две банки супа, упаковку яиц, макароны — но их не приготовить, как и яйца, впрочем… Соль... Три канистры воды на 5 литров, ты их видел, сам тащил. Одну мы уже почти выдули... Сколько это вместе с НЗ?
Она смотрела выжидающе. Затем — с немой просьбой. Затем я произнёс:
– Неприкосновенный запас — это на спасательных шлюпках. На яхтах его нет.
Я обнял девушку, прижал к груди, Нужно было сказать что-нибудь ободряющее, что-то, что вернуло бы ей не улыбку даже, а уверенность. Хотя бы повод внушить себе уверенность. И я такой повод нашёл.
Остаток дня был потрачен с пользой. Моим ножом — пятнадцать сантиметров закалённой стали, не зря брал — мы потрошили микроволновку. Из пластиковой ручки, мне, повозившись, удалось выточить два крючка. Вместо лески взяли тонко нарезанную, а затем связанную простыню, вместо грузила — куски той же микроволновки. Поплавками стали клочки соломы, оттяпанные от полей катиной шляпы. Сначала мы думали обойтись без удилищ, но в итоге я приспособил под них вёсла: пропилил выемку на конце пластиковых лопастей, чтобы простыня не соскальзывала. Рыбачить мы решили во второй половине дня, когда уже не останется сил грести. Если, конечно, штиль не кончится.
Не кончился. Следующий день был таким же, как и предыдущий. Солнце. Лазурь. Ласковый плеск волн.
На нашей яхте были уключины, но, чтобы полноценно грести, сидя на её палубе, нужно было сильно наклонить весло, а значит — всё время держать дальнюю от борта руку высоко, почти на уровне глаз. Мы менялись бортами, но уже через пару часов обе руки начали отваливаться. Когда солнце поднялось высоко, мы, чтобы не изжарится совсем, стали по очереди надевать шляпу. Её слегка обгрызенные, но всё ещё широкие поля защищали хотя бы плечи и спину. Каждый раз, когда я глядел на компас, оказывалось, что яхта чудовищно отклонилась от курса, и нам приходилось мучительно на него возвращаться. В какой-то момент я перестал искать причину. Надо было проверить курс, поменяться, выровнять курс, грести. Проверить курс, поменяться, выровнять курс, грести. А когда становилось невозможно — посмотреть на неё. Увидеть, как мышцы плавно перекатываются под её кожей. Как весь её корпусом с силой подаётся назад, сгребая массу воды. Сосредоточенность на её лице. Иногда она замечала мой взгляд, и улыбалась, не переставая налегать на вёсла.
Выдохшись, мы съели треть банки супа на двоих, и взяли из неё два овощных кусочка — на приманку. Впрочем, мы никого не поймали.
Следующий день выдался таким же. А на третий…
Это было утром, когда солнце ещё только поднималось из воды. В очередной раз передавая Кате шляпу, я вместе с ней отдал и компас. Просто так, без веской причины. Почему бы и нет. После этого мы долго гребли, пользуясь относительной свежестью утра. А потом Катя сверилась с курсом, вскрикнула и подбежала ко мне. Она показывала на прибор и открывала рот, как немая.
Я посмотрел на компас, потом на нос яхты.
– Ну, отклонились опять. Может с килем что-то не так? Всё равно мы...
Она схватила мою голову и рывком повернула к солнцу. Я начал вырваться, негодовать, и вдруг увидел.
Стрелка компаса красным концом указывала на восход.
Не может…
Нет.
Неправда.
Я легонько встряхнул устройство. Стрелка покрутилась, и остановилась в новом положении — градусов на 60 правее предыдущего.
Плеск дошёл до моих ушей быстрее, чем я понял, что делаю. Осталось только опустить руку и разжать зубы, вновь стать спокойным. Попытаться стать спокойным. Катя смотрела на меня, отшатнувшись и прижав руки к груди.
– Скажи… Где мы?
Я никогда не видел столько боли в этих озёрах. И никогда не видел, как эта боль понимается из глубины, и заливает лицо, заливает всё.
Остаток дня я ловил рыбу на корме. Она стояла на носу, обхватив плечи руками и прижав подбородок к груди. Её спина дрожала. Нужно было подойти, обнять, успокоить, но я так и не смог.
Она сама обняла меня. Уже ночью, когда я лежал у стены, стараясь максимально расслабить горящие мышцы. Легла рядом, прижалась, приобняла за грудь, и уткнулась в плечо.
– Всё будет хорошо. Земля всё ещё на северо-западе. Будем ориентироваться по солнцу и выгребем.
Засыпая, я чувствовал её дыхание плечом, грудь — спиной, и тот взгляд — чем-то в груди.
Каждый день мы вставали, гребли, отдыхали, рыбачили. Результат не менялся, как и море вокруг нас. Зато изменилась Катя. Под шляпой можно было укрыть, лицо, плечи, спину — но руки всегда оставались на свету. Её нежные когда-то руки. Вредило не только солнце. Мы мешали воду со спиртом из аптечки — просто чтобы жидкости было больше — но даже так её едва хватало. Её губы иссохли, покрылись трещинами и теперь напоминали взрытый каньон. Но хуже всего были глаза. Их усталость, ставшая из переходящего чувства фоном ко всей остальной жизни. Словно вода в этих озёрах не то чтобы высохла, но ушла вглубь, и теперь редко можно было уловить её блеск. Я, наверное, выглядел не лучше, но это было не так важно.
На двенадцатый (так мы говорили друг другу, но я бы не поручился за точность головой) день у нас кончилась еда. Кончились сколотые кусочки макарон на дне пачки, исчезли под языками размытые следы супа на отрезанных от донышка и распростёртых на столе стенках консервных банок. Мы съели даже просолившуюся, горчившую приманку с удочек — хотя это не помешало нам продолжать рыбачить. Утром тринадцатого (наверняка тринадцатого) дня мы доели давно уже облизанную скорлупу яиц, вечером — разорвали напополам упаковку из под них. Я хотел уступить ей дно, а себе взять крышку, но она настояла, чтобы мы разделили картонку поперёк. Наконец, в последний день второй недели плавания Катя затолкала в сухое горло последний кусок своей шляпы. Больше не ничего не осталось.
Голод который день вворачивал мне в живот невидимую дрель. Я не знал, когда мы увидим землю. Не знал где мы, и куда плывём. Но знал: Катя, Катенька должна жить.
Следующим днём я в перерывах между греблей объяснял девушке, как управлять яхтой. Сказал, что на всякий случай. Она слушала мои путанные, импровизированные рассуждения о галсах и оверштагах и почёсывала кончик носа.
Раньше время на вёслах смазывалось, становилось одним мутным впечатлением. Но в тот день я чувствовал каждый гребок. С усилием преодолевал каждую минуту. Ждал. Наконец, настало время рыбалки.
– Крючок по-моему туповат – гладко прозвучала заготовленная ложь. – Пойду, заточу его, получше. А то так и не поймаем ничего!
Я хохотнул, и неожиданно для себя поцеловал Катю в макушку; вдохнул запах её волос; полной грудью. В последний раз. Наверняка вышло подозрительно, но уже не страшно. В моём распоряжении были нож, каюта, и примерно десять минут.
Куда я смогу ударить? Куда я смогу ударить достаточно сильно? Я приставил нож остриём к животу, поводил... Нет, лучше в грудь. И лучше не бить, а упасть плашмя, на лезвие. Надёжнее. Главное – держать его ровно, не отвернуть в последний момент. И не угодить в ребро. Сразу в сердце.
Я вспомнил её лицо. Волосы. Вспомнил, какими влажными и мягкими были её губы раньше. Вспомнил, как она глядела на меня. Весь мир ужался до колкой, подрагивающей точки у груди. И ещё ступней. С пяток на носки, с носков на пятки, всё сильнее, сильнее, сильнее. На третьей неделе голода потерять равновесие было уже не сложно. Катя. Прости меня. Прости за яхту, за компас, за то, что так и не научился пользоваться секстаном… Прости меня за всё.
– Ты что это делаешь?
Я вздрогнул, и попытался как-то спрятать нож за спину.
– Кать… Ну нас же нет еды… И… Ну... Ты сама понимаешь… Мясо!
Я неловко развёл руки. В падавшем из иллюминатора луче сталь блеснула резко и как-то непристойно.
Она осторожно взяла нож за лезвие, вытянула его из моей ладони и стукнула меня рукояткой по лбу. Не сильно, но больно.
– Вот... Герой нашёлся! Никто из нас умирать не будет.
У человека нет бесполезных частей тела. Нет хвоста, который он мог бы сбросить, как ящерица в случае нужды. Но если нужно выбрать часть себя, потеря которой меньше всего помешает грести и ловить рыбу, то ей окажутся пальцы на левой ноге. Я настоял, что нога должно быть моей.
Я должен был сесть на стул и вытянуть её, словно любующаяся педикюром красотка. Кате досталась самая сложная работа: лишить меня пальцев, обработать раны оставшимся спиртом и наложить повязку, благо бинт в аптечке тоже был. Возможно, стоило сначала прижечь рану, но нам было нечем. Чтобы не смущать девушку, решено было стиснуть что-нибудь в зубах. Сначала мы хотели использовать вилку, но она оказалась полностью металлической: не во что впиться. В итоге выбор пал на туго скатанные остатки простыни. Они разваливались во рту, но зубы связывали, да и звук глушили хорошо. Потом я подумал, и подставил под ногу тарелку — воды в канистрах почти не осталось, и мы не могли позволить никакой жидкости просто впитываться в пол. Катя устроилась поудобнее, наклонилась к самой ноге, приставила нож к боку мизинца, затем к верху, и вдруг я понял, как же всё это смешно. Как нелепа эта серьёзность, с которой мы копошимся вокруг моей грязной ноги с нестрижеными ногтями. Как сложно было удержаться от хихиканья, глядя на Катю, с усердием маленькой отличницы ищущую сустав. Всё это — море, яхта, нож — не имело никакого отношения к реа…
– Ммммм!
Тарелка пластиково скрипнула. А потом ещё четыре раза. Моя Катенька сделала всё аккуратно и быстро.
Мы даже не стали перекладывать пальцы в другую посуду. Просто поставили эту на стол и придвинулись, сглатывая слюну.
– Первый кусок дамам — сгалантничал я.
Дама слабо улыбнулась, взяла двумя пальцами мой мизинец и разрыдалась. Разрыдалась взахлёб, сотрясаясь, сгорбившись на стуле. Словно в секунду постарев лет на двадцать.
– Катя, Катенька…
Тяжело ступая на пятку, я обошёл стол и обнял её. Неловко, но так крепко, самозабвенно, как давно уже не получалось обнять.
– Ты… Ради меня… И — всхлип — умереть… И пальцы… А я…
– Ну, не плачь, не плачь… Покушай. Мы покушаем, и у нас будут силы грести. Мы догребём, доплывём до земли, и всё у нас будет...
– Я не буду тебя есть!
Крик ударился о стенки каюты. Катя тихонько всхлипнула.
– Прости меня...
– А хочешь… Хочешь мы каждый будем свои пальцы? Так и хватит на дольше, и не придётся друг друга…
Она приподняла голову.
Мы уже лучше знали, как действовать. Только тарелку взяли другую. Скорее даже блюдце — чтобы не перепутать потом. Я уже виденным движением приставил нож к мизинцу сверху, у фаланги. Хотя из обуви мы взяли на яхту только сандали, которые почти не носили, её ноги не сгорели и не облупились. Лишь покрылись загаром. Видимо, она накрывала их чем-то, либо подгибала под себя. Я уже не узнаю, не увижу этого. И не смогу, спустившись к её ногам, поцеловать эти пальцы по очереди, начиная с мизинца, и заканчивая большим, а потом подняться к косточке на стопе, к икре, к колену, целуя, прижимаясь щекой к этой мягкой коже...
Нож стукнул о пластик. Тихо, мягко.
– Я не могу. Не могу!
Нога не шевельнулась. Кате всё же придётся есть мои пальцы. Или резать самой… Нет, лучше мои. Лучше мои, но эта ножка останется при Кате, при моей Катеньке целиком. Я поднял глаза и вздрогнул: из полутьмы каюты на меня смотрела фурия.
– Это как… Это как это ты «не можешь»? Как это «Не можешь»?!
– Но ты же сама…
– Я твои пальцы отрезала! Не пискнув! Не сказав!.. Ты думаешь, ты мне не дорог? Думаешь, мне тебя легко…
Всхлип. И молчание. Я смотрел на её вытянутую ногу и мне не хотелось ни резать, ни откладывать нож. Хотелось есть, но моя еда по-прежнему лежала в тарелке на столе.
– А знаешь. Плевать — раздалось сверху. Раздалось сухо, устало. Я поднял голову снова.
С того дня, как бесполезный компас пошёл ко дну, я думал, что не увижу ничего хуже, чем её боль. Ошибался. Сейчас в её глазах стояло жгучее, горькое разочарование.
– Съем твои пальцы. В конце концов, ты же сам ими пожертвовал.
Так просто было согласится. Отступить. И не смотреть ей в глаза потом.
Я полоснул.
Так у нас обоих появилась еда. Один палец на завтрак, один на ужин. Большой палец считался за два. Готовить мы их не стали бы, даже имей возможность и силы — чтобы не терять жидкость.
Через день в ход пошли пальцы правой ноги. Их хватило на столько же.
Всё кончилось на тридцатый наверное день. Он ничем не отличался от предыдущих: всё то же безветрие, всё та же сверкающая, солнечная лазурь.
Мы снова гребли. Двигали вёслами, иногда задевая воду, иногда нет. Я вытянул ноги. Рана на левой потихоньку заживала, а вот вчерашняя на правой продолжала кричать. А ещё ныли колени. Теперь нам приходилось ползать на них, как парочке запойных алкоголиков, ступни-то мы съели.
Катя гребла меньше, чаще смахивала волосы с лица, глядела на горизонт. Поэтому она первая заметила...
– Корабль!
– Где?
Я ринулся к ней, так быстро, как мог. Точно: на самой границе моря и неба виднелась короткая толстая линия. Прищурившись, я смог разглядеть среди солнечных бликов кокпит и приподнятую корму.
– У нас должна быть ракетница! Сейчас сбегаю! – Я ринулся, пополз, покатился вниз. За спиной Катя вопила о помощи.
Промаргиваясь, чтобы глаза привыкли к сумраку, я стал лихорадочно искать. Чёрт, где вообще может лежать этот ящик? Под кроватью? Нет, там не было ничего. На камбузе? На камбузе где? Почему я вообще не подумал раньше и не вытащил их на палубу? Идиот! Идиот!
Стоп. А с чего я вообще взял, что он не палубе? Это же самое логичное место!
Я уже почти выбрался, наружу, когда увидел его. Не ящик, а жёлтый пластиковый мешок. Он висел у входа, и мы уже давно перестали обращать на него внимание. Со второй попытки мне удалось сдёрнуть его с крючка.
Когда я подоспел, Катя уже начала хрипеть. Линия превратилась в точку. Блеска стёкол кокпита не было видно. Они повернулись кормой.
Патрон попал в сигнальный пистолет только со второго раза. Я вскинул руку и выстрелил. Раздался гром, и из ствола вылетел бледный огонёк на белой дымовой нити. Совершенно неразличимый в ясном лазурном небе. Точка продолжила уменьшаться, и вскоре исчезла совсем.
Палуба была пуста. Из каюты доносились всхлипы. Я пополз, чтобы сказать ей что-то, придумать…
– «Давай снимем яхту»!
Слова ударили меня, я сел на пол там, где их услышал, на входе внутрь. Не слова даже. Её сарказм. Её горечь. Её разочарование.
– Это… Я, по-твоему, виноват, да? Что погоду не посмотрел? Что с компасом не заметил, куда это он показывает в открытом море? Что секстаном я пользоваться не умею? Что ползал на карачках за ракетницей слишком долго? Виноват, да?
Взгляд. Как в тот раз, когда я не хотел отрезать пальцы. Разве что теперь она смотрела снизу. Взгляд. И никаких слов.
Я так и не понял, что произошло дальше. Всё случилось как тогда, с компасом. Просто в какой-то момент моя рука оказалась на рукояти ножа, а нож — у неё в горле.
Катя всхлипнула и осела на пол. Волны ласково плескались о борт, как и всегда.
Остатков простыни не хватило на всё тело. Только на голову. Грязная, ободранная, обкусанная тряпка справлялась с главной задачей: скрывала.
Клёва не было.
А ближе к вечеру я понял, что она следила за мной. Следит через простыню и доски своими мёртвыми глазами. Куда бы я не отполз, как бы я не смотрел на бесформенную тряпку, заменившую ей лицо, я чувствовал взгляд. Её разочарованный, обиженный, измученный, обвиняющий взгляд. Я чувствовал бы его через бетонную стену. Через сотни километров. Я чувствовал бы его всегда. Поэтому я приполз на камбуз, и с третьей попытки смог сдёрнуть со стола микроволновку. Даже выпотрошенная, она была достаточно тяжёлой и твёрдой.
Я бил долго. Бил, бил, бил, пока не осталось ни горных озёр, ни взрытого каньона, ни холма раздумий, пока не осталось ничего. Пришлось постараться, чтобы обезличить своё пропитание.
Яхта мягко покачивалась на водной глади. Солнце гуляло по небу без моего участия: иногда оно светило в левый иллюминатор, иногда в правый, иногда не светило вообще. Сознание едва колебалось. Когда невидимая дрель вворачивалась живот, я ел, когда в зад — выползал на палубу и свешивался с кормы. Мог бы и не выползать — всё равно не было ни рыб, ни ветра, ни течений. Только жара. Но так в моей жизни сохранялся порядок.
Звук ударил по ушам. Я подскочил, задёргался, как перевёрнутый жук. Опять молния? Нет, вокруг штиль. Да и звук казался другим. Не грохот. Гудок.
Всё вокруг было таким же. Только темнее. Вечерело. Из-за этого я не сразу заметил вдалеке тёмную точку. Точку? А. Потому что анфас. Потому что плывёт к нам.
Я взглянул на Катю, лежавшую в полутьме. На её обескровленную, сгоревшую, нежную кожу. На то место, где, она кончалась. В моей груди снова что-то оборвалось, рухнуло, и разорвалось ядерной бомбой. Но теперь взрыв не был нежным. Он был выжигающим.
Оставшегося должно хватить, чтобы похоронить её по-человечески. Мешок с сигнальной ракетницей так и лежал на палубе. Патронов хватало, но я взял только два.
Кате ещё есть, зачем возвращаться на землю. А мне — уже нет.