Любимое кино. «Трудности перевода» Софии Копполы

В очередной (не помню уже в который) раз пересмотрел «Трудности перевода». Однажды я уже писал об этом фильме, но не хочется даже и перечитывать. Лучше попробую заново.

Начну с того, что в «Трудностях перевода» есть немало идиотично-неловких моментов, иногда с легкой и, в общем-то, уместной пошлинкой, которые, хотя и не портят общего впечатления, просматриваются порой на перемотке. Это претензия не объективная, да и вообще – не претензия. Дело лишь в том, что в свои тридцать с хвостиком я все еще испытываю неловкость от определенных ситуаций и эпизодов в кино (для большинства, вероятно, безобидных), из-за чего, как минимум, отвожу взгляд от экрана. Что для любимого фильма – элемент немножко досадный.

Есть и моменты, сделанные с грустной, слегка издевательски-злой – в стиле героя Мюррея – иронией. Кроме того, Боб по глупости и/или по пьяни изменяет своей оставшейся в Америке жене (а в каком-то смысле – и новой знакомой), что несколько портит общую романтическую концепцию. Но не слишком. Тем более что объективно это выглядит правдоподобнее, честнее. Особенно в рамках истории о непонятости и потерянности, что лишь усиливаются фактическими «трудностями перевода», связанными со всем японским (не только языком).

Жена Боба существует лишь как голос в трубке – не сказать чтобы любящий, но явно родной, привычный к такой ситуации и характеру мужа. Избранник же Шарлотты (героини Скарлетт Йоханссон) на экране присутствует, но тем только хуже для нее. Джон весь в суете, в работе, и его невнятно-повседневное «я люблю тебя», бросаемое всякий раз на бегу, звучит как «у меня нет на тебя времени». Может быть, ему и жаль, может быть, муж он не такой уж и плохой, и все же… Как и подруга, которой в отчаянии звонит Шарлотта, Джон ее просто не слышит. Да и, прямо скажем, он ей не пара, ни духовно, ни интеллектуально. Возможно, лишь спустя два года брака, когда экстаз влюбленности окончательно выветрился, осознание этого наконец наступило и сделалось для нее испытанием.

В отличие от мюрреевского, характер повествования, связанного с Шарлоттой, созерцательный и неспешный, и эстетически это явно лучшая часть картины. Спокойно, иногда совершенно бесстрастно происходит ее приобщение к японским традициям, знакомство с японским менталитетом, столкновение с их рутиной и бытом. Часто она просто бродит, чужая и ни к чему привязанная, пытаясь развлечься и отыскать хоть какой-нибудь смысл. Но случаются и моменты особенные, трепетные, такие как встреча с новобрачными. Самый вид невесты, столь торжественно и характерно одетой, нарумяненной, выглядящей такой покорной и хрупкой, явно задевает не так давно вышедшую замуж девушку, – может быть, и мучительно, и радостно одновременно.

В целом же, со стороны Шарлотты – а также и Софии Копполы – это попытка если не принять, то понять, пристальнее всмотреться. И в то, что осталось от некогда древней, но выродившейся культуры, и в то современное – карамельно-инфантильное, анимешно-безумное – чему вообще сложно подобрать аналоги. Правда, подобный взгляд через призму европейской камеры уже давал нам когда-то Вим Вендерс, чей «Токио-Га» стал, наверное, первым, да и более художественно ярким высказыванием на ту же самую тему. (Впрочем, детали уже выветрились из памяти, поэтому подробнее углубляться не буду). Но в картине дочери Фрэнсиса Форда Копполы это все-таки не главное. Главное и определяющее здесь (не считая, конечно, романтичности) – нежность и деликатность, которые нечасто встретишь в кино в таком виде и которые касаются наших героев.

Вначале незнакомые, они приходят друг другу на помощь, но приходят не сразу, робкими шажками, испытующе-ищущими, надеющимися взглядами. Хотя позднее найдется время и для отпущенных поводьев, для молодежного отрыва – с караоке, выпивкой и новыми знакомствами, с едва ли возможным диалогом поколений, всегда в мгновении удающимся при содействии Бахуса, не взирая на полное незнание языка. Как становятся возможными и путешествия по барам, храмам или больницам, по самым разным уголкам японского мира, где всерьез или комично, но приходят порой понимание и общение людей, выходящие за границы слов.

И так две одинокие души (эдакие «Неспящие в Токио»), очень разные по возрасту, социальному положению, мировоззренчески, поневоле отделенные от своих законных половинок, встретившиеся в совершенно случайном, глубоко чуждом для них обоих месте, находят временное утешение друг в друге. В самом непошлом и платоническом смысле этого слова. (Вспомните, например, сцену, где высокий Боб несет на руках маленькую уснувшую Шарлотту и укладывает ее спать, или как они засыпают, беседуя, на одной постели, сохраняя естественную дружескую дистанцию).

Это, безусловно, любовь, но любовь невозможная, любовь, которой не найдется и не может быть места в мире. И все же – любовь необходимая, любовь согревающая, роднящая. Притом что будут в ней и конфликт, и всегдашний элемент ребячливой неловкости, застревающих в горле искренних слов, произносить которые вроде бы неуместно. Но будет и элемент исповедальности, той вдохновенной смелости и свежести слов, что рождаются лишь в разговорах с незнакомцами, драгоценными своей непродолжительной необязательностью, не скованной привычками и долгом сиюминутностью.

Казалось бы, нельзя было завершить такую историю еще более нежно и тонко, и все-таки Софии это удалось. Сцена последнего, настоящего прощания героев – пожалуй, один из самых красивых и трогательных финалов в кино. В этих объятиях посреди толпы незнакомых людей, в незнакомом городе с незнакомой и странной культурой, в этом единственном за все время страстном и братском поцелуе, в этих немногих, столь же утешающих словах, тихо сказанных на ушко (и так и оставшихся тайной для всех, кроме самих актеров) – в этом весь свет и вся печаль нашего мира.

Где люди не могут по-настоящему знать, понимать, быть рядом друг с другом и все же способны иногда на жест, на чувство, на прорыв. В которых и промелькивает прообразами мир лучший, мир, где все это однажды воплотится. Но даже и здесь от этого последнего маленького жеста внезапно становится легче, и, пусть сквозь слезы, но приходит заслуженное утешение.

Еще с ранней молодости (примерно с возраста Шарлотты или раньше) я тянулся к этому идеалу. Идеалу взаимоотношений и любви, что выходили бы за рамки полов и условностей, телесности и пошлости, не развивались бы как миллионы других, до боли знакомых историй в искусстве или в жизни вокруг нас. Я и сам не мог бы сказать, чего именно искал и достижимо ли такое в реальности (сейчас понимаю, что нет – или почти нет), но «Трудности перевода» были дороги мне как попытка, как один из возможных подходов.

В которых не осуществляется, а именно проблескивает тот неземной (сверх)человеческий идеал. В любом случае, я заглядывал явно дальше, чем делает это само кино, и все же по-прежнему благодарен ему и ценю за то, что там действительно есть и действительно удалось, что живет и согревает душу.

И, конечно, – этот удивительный, разом веселый и сближающий контраст двух актеров: потрепанного, грустно-циничного комика Мюррея с уникально уморительным и жалобным выражением и юной, еще с ароматом детскости и девичества Скарлетт (несомненно, лучшая ее роль). Умной и мягкой, всему еще открытой и ищущей, воплощающей – на свой индивидуальный манер – ту пленительную, сотканную из лепестков и романтических фантазий женственность, образы которой так удаются Софии Копполе.

В общем, несмотря на конкретный, местечковый характер этой истории, «Трудности перевода» видится мне фильмом универсальным, общечеловеческим. Пусть даже как произведение он и небольшой, привычно идеализированный, далекий от гениальности. Но пойманные в нем нота, атмосфера, характер соприкосновения душ – все-таки немалые радость и удача, один из золотых моментов кинематографа.