День насекомых

Бонжур, DTF. Опять пришло время странных рассказов.

Я – водитель автобуса в уездном городе размером с коробочку спичек; вот мой руль, вот моя дорога, вот мое ничего.

Дорога лежит через березовую рощицу, где спичек у нас больше всего и где они выше всех-всех прочих. В четыре часа на Сабасан солнце прячется за их прутьями-нитями, а июльское небо сваливается на землю и растекается по ней, словно глянцевый лизун, плавит асфальт и выжигает траву на тротуарах.

Автобус дальше рощи не идет. Это значит, что праздник вот-вот начнется, и без толку пытаться завестись: дурная старая машина почему-то считает себя солидарной с природой. Пассажиры, такие же древние дураки, ропщут против этого как умеют: одна тарабанит костьми по стеклу, вторая громко выражается по матери, третий что-то прилежно записывает в тетрадочку, четвертый нагло достает остросюжетную книжку, раскрывает ее на половине и высовывается с ней в проход, чтобы я в зеркале увидал, как неудобно ему было трястись и как он теперь счастлив тем, что я сломался посреди маршрута.

Еще один «сквозняк» ужасно храпит во все горло; можно подумать, что он так делает нарочно. Что это за человек такой, который даже во сне все понимает, которому даже сон показывает только вид из окна? Дотошные требуют включить аварийку, но автобус без них знает, что ему когда включать. В ней и нужды нет вообще-то; на эту улицу едва ли кто повернет, и уж наверняка никто не поедет по ней на Сабасан.

Пассажиры теперь пререкаются друг с другом, а я снимаю свои несчастные полукеды (лучше разуваться заранее) и схожу босиком по ступенькам. Хватившись рюкзака, поднимаюсь обратно в кабину. Конечно, я забыл его умышленно – уж очень приятный пол в машине, невзирая на всю грязь, и еще приятнее звонко шлепать по ровной и теплой поверхности всей подошвой, пока на такую роскошь есть право.

Болотный запах салона остается в салоне. Березовая роща таит под собой целое море, наступающее вяло, но верно, и пахнущее ни много ни мало сногсшибательно. Оно приливает к обеим сторонам дороги с затопленного черной бездной тротуара. Если приглядеться – а лучше без надобности не приглядываться – различаешь в бездне отдельные тела, беспрестанно двигающие членами. Вот они-то и пахнут, и смесь их секретов в воздухе, конечно, вообще ни на что не похожа.

Человеку с острым, внимательным глазом нескольких секунд хватает, чтобы понять, что на самом деле тела разноцветные, а их многообразие поразительно: у кого рога, у кого усы, у кого выпуклая спина, у кого все части совершенно плоские, кто горит перламутром, кто запятнан безобразными точками, у кого мягонькое брюхо и крылышки, кто утыкан твердыми наростами, у кого хвоста нет, у кого хвост раздвоенный или с полосочками, кто ползет ползком как будто без ног, у кого ног больше, чем у всех соседей, взятых вместе в радиусе полуметра.

Никто не стоит без движения. Их ток направлен во все стороны. С первого взгляда – царит абсолютный хаос; со второго взгляда – есть некоторая упорядоченность. Тут и там происходит какая-то стройная борьба, упражняются в прыжках и беге. Во многих местах исполняют то, что можно назвать танцем, и горячо соревнуются между собой. Как и соревнования в силе, это находит толпы возбужденных зрителей, и те, наверное, задыхаются от восторга, хотя смеха не разобрать в общем гвалте. В прожженных небом широких рытвинах, как в амфитеатрах, проводятся великолепные концерты. Устраивается полно всяких игр. Чаще всего играют с большими белеными мячами приплюснутой формы, игра в плевки почти не уступает в популярности. Встречаются экзотические развлечения: тысячи, сплотившись и правильно перемещаясь, образуют живой бассейн, полный живой жидкости, и некоторые особы, видимо очень важные, рассекают вдоль и поперек мутную воду или просто блаженно барахтаются, ловя случайные лучики солнца под березами. Потом долго обедают червяками, слизнями, яйцами, цветками, мясистыми листьями, гнилыми грибами, бумагой, щепками, – всем, что можно отыскать в окрестных лесах и лугах, в черте города или у соседа в доме. Еще бывает, что один рогач или усач, здоровый и неуклюжий, как бы читает отдохнувшим слушателям лекцию. Они описывают вокруг него круги или же встают архимедовой спиралью, все время вертясь и как бы следя таким образом за дисциплиной.

Рано или поздно громадные волны сталкиваются на дороге и оттесняют меня на сторону тротуара. Перед тем как бесповоротно войти в бездну, я наклоняюсь и делаю последние свободные движения, то есть засучиваю на ногах трикотажные штанины. После того уже не только море, но и человек начинает танцевать ритуальный танец. Я не знаю их целей, но моя цель всегда одна и та же – выживание.

Человек, царь зверей и всея природы, поднимается на цыпочки и торжественно отправляется в долгий поход. Главное его отличие от других титулованных лиц в том, что в походе он смотрит не в будущее, не в прошлое и даже не на карту военных действий, а лишь себе под ноги. Каждый шаг и выверен, и смертельно опасен. Никаких скидок на малоопытность, возраст или конституцию! Тяжелые грузы тоже никого не волнуют, и хорошо, что не волнуют, этим ведь только дай повод.

Нельзя предусмотреть и предотвратить все мыслимые преступления. На поверхность иногда всплывают спасительные островки – когда, например, зрители скопом покидают очередной концерт, что сравнимо с землетрясением. Но все больше приходится ждать. Можно на свой страх и риск рассчитывать время, обычно очень короткое, чтобы попасть точно между двоими крупными увальнями, – но и для того нужно вначале пронаблюдать, как они ходят, куда и откуда, что опять-таки означает промедлить. Тут же становится явным важнейшее преимущество босохождения: если коснешься кого-нибудь из гуляк открытой кожей, вероятность непоправимой ошибки гораздо ниже; успеешь отставить от него ногу, нежно подвигая пальцами остальных, а в крайнем случае он просто выскользнет. Мои пассажиры, кто посмелее и похитрее, специально натирают стопы маслом (человек на таком наждачном тротуаре все равно скользить не будет – хоть в чем-то нам повезло). Беспокойные штучки даже не замечают, что на них покусились, а если и замечают, то совсем не так страшно озлобляются.

Вы можете прочитать в энциклопедии, что большинство этих малюток безвредно и они способны замучить вас разве что в смысле совести, а те, кто умеет постоять за себя, живут где-то далеко за океаном, в странах развитого видового разнообразия.

Однако! Во-первых, на Сабасан всяких видов стекается неисчислимое множество, я уже говорил. Бог знает, откуда они все здесь берутся. Во-вторых, именно в нашем городе, если будешь неосторожным и хоть на минуту перестанешь строить из себя дерево, просто уложат. Заставят упасть замертво, проснуться уже погребенным в море и своей агонией сделать великое празднество еще роскошнее. Сколько при всем этом калечится и гибнет его участников, сказать трудно, но ради такой большой законной добычи не отступают ни перед чем.

Одна радость – если вас по какой-то причине решат сохранить в целости, то это будет исполнено безупречно. Пока непонятно, как это им удается. Может, опускают тела в ближайшее болото; но ведь родственники находят тела не в болоте, а лежащими навзничь на сухой земле, с руками по швам, как будто бы приготовленными к переносу на другое место или к украшению очередного священного дня. Может, из них выцеживают всю жидкость и сразу впрыскивают волшебный природный сок, дарующий видимость вечной жизни? Не знаю. Простым людям, как и мертвецу, – все равно, правда? Мы живем в коробочке спичек! Если бы мы закупили партию новых, бессовестных, герметичных автобусов, чтобы каждый горожанин мог в безопасности поместиться, это еще куда бы ни шло. Но денег нет, автобус один-единственный – и тот слишком упрямый, или слишком робкий, если так говорить удобнее.

Позднее, смертельно уставший, я перекладываю пожитки из рюкзака в спортивную сумку и наоборот, из сумки в рюкзак; дело движется медленнее некуда; рядом еще стоит отвратительная хозяйственная сумища, и от прикосновений к ней начинает болеть кожа под ногтями. В мастерской отца соблазнительно пахнет канифолью. Мы готовимся к переезду.

– Положи мне Баркли.

– Баркли?

– Ага. Линвуда Баркли.

Я обращаю внимание на книгу, брошенную минутой раньше на уголок дряхлого верстака. Почему все эти детективы такие бледно-голубые? Или бледно-зеленые в лучшем случае. Голубой туман над болотом. Или зеленое болото в тумане. Видимо, над болотными жанрами, как и над болотными людьми, время не властно, и это справедливо не только для наших краев.

– Ты что, по-английски читаешь?

Отец кивает.

– Ну допустим, – говорю я и теперь могу еще немного порадоваться.

Жил да был в нижнем мире один маленький, но многочисленный и гордый народ, который однажды так преисполнился своей гордостью, что собрал всех своих самых отпетых разбойников, душегубов и подлецов и велел им сгинуть куда подальше вместе с семьями.

Злодеи, не будь дураки, кое-как организовались сами, когда прошла первая паника. Пусть их изгнали, пусть кто-то пропал во время исхода, из очень нерасторопных или строптивых, пусть обидно и стыдно было прощаться с вчерашними квартирами и вчерашними любимыми жертвами, но – мира у них никто не отобрал, и деловая сметка тоже осталась на месте.

Долго ли, коротко ли, они основали довольно большую страну, достаточно далекую от добряков, назвали себя открывателями новой эры и провозгласили свободу от призраков прошлого главной ценностью.

На самых первых порах ничто не сложилось как следует, не заладилось. Несколько лет творились вещи, о которых рассказывать до того грустно, что просто смешно. Пытаясь как-нибудь умерить неудержимую злую волю, малютки придумали распределить ее поровну между собой. Так появились города, или области, или агломерации, – это как хотите, сами жители все равно пользуются названиями, слуху людей совсем чуждыми и ни к какому статусу не привязанными.

Каждая область ненавидела сама себя, и каждый город ненавидел все другие. Ненавистью этой жили, кормились, вставали с ней по утрам, растили детей с ней, как с родной матерью, не слушали увещеваний крепконогих мудрецов и крылатых странников, попавших к ним по несчастной случайности, и умирали, никого не прощая и прощения не прося.

Наконец одно из поселений пришло в такой упадок, что на его пороге, промозглом от гноя и крови, показался дотоле невиданный странник – закон! Понятно теперь было, что все-таки нельзя потакать своей натуре все время, как бы ни хотелось; а решить что-нибудь было необходимо, поэтому из оставшейся кучки – скрепя сердце – выступили кто поумнее и, оборачивая слова так, чтобы в будущих лишениях услышались новые свободы, убедили сородичей, что их любимые развлечения надо привести в какую-нибудь систему, то есть надо подумать – когда убивать, когда насиловать, когда жрать друг друга, когда разбавлять водой вкуснейший растительный сок и взрывать кривыми челюстями черешки чужих листьев, когда... Договорились отвести всякому злому делу один день недели, и, что даже тогда было странно, многие охотно вызвались защищать этот новый порядок, впрочем вовсе не безвозмездно.

Закон стал известен всей стране уже назавтра, потому что ни один благоразумный мерзавец ни за что не перестанет день и ночь шпионить за соседом, чернить все его черное, бросать тень на его белое. Глядя, как ухищряются извратить и вывернуть даже то, у чего самой изнаночной стороны как будто бы и быть не должно, поневоле думаешь, что все это изобретено в предсмертном бреду или в самом непостижимом горячечном сне. Тем интереснее, что теперь весь изврат сработал однозначно на пользу: один регион, от души желая насолить упадочному, объявил о своем собственном законе, более совершенном, который предписывал, скажем, чинить всевозможные хулиганства в чужих домах не в среду, сразу после сбора урожаев, а в пятницу, когда еще есть чем поживиться, но ущерб уже не настолько серьезный и женщины не такие уставшие, – не в пример удобнее для любого хозяйства; затем подтянулись другие – каждый находил в чужом порядке фатальный недостаток и исправлял его по-своему, жонглируя понятиями, связями и днями недели; а потом эту чехарду заводили по новой и потихоньку меняли худшие условия жизни на лучшие.

Так, сама того не осознавая, целая страна спасла себя от опустошения. Число убитых не превосходило число новорожденных, число втоптанных в грязь не равнялось числу гордо глядящих в небо и в зеркало, а число обездоленных не переваливало за все пределы терпения, когда всюду разом поднимается сокрушающая волна стихийного несогласия.

Конечно, и в этой жизни не все было гладко, и со временем даже такие законы начали слабнуть, а все прочее – возвращаться на круги своя, вернее, опять приближаться к концу, который даже для самой злой и тупой мелочи уже не был тайной. Против этого было много всяких предложений, и самым подходящим нашли предложение раз в месяц (или с началом лунного цикла, или раз в три недели) отдаваться природным желаниям всецело, плевать на законность всем вместе и полоскаться в своих и чужих слюнях, разливая сладкий яд по всей подвластной земле, чтобы хватило каждому и надолго, – словом, делать все что угодно и во много раз больше того, что делалось в первые годы изгнания.

Блестящая, историческая идея, не поспоришь! Однако масштабы разнузданной оргии оказались столь велики, а ее последствия – столь резки для экономики, что пришлось оставить ей всего один день в году (или несколько дней подряд – тут уж как посмотреть, в этом отношении маленькие твари не слишком отличаются от людей!). Традиция сохраняется и поныне. Этот день стал праздником своеобразного примирения и худо-бедно хранит, в свою очередь, само их злодеячье мироздание для потомков. Его обводят кроваво-красными чернилами в календарях, ради него берегут рассудок и тело, пробуждают в себе невообразимые зачатки уважения и снисхождения к ближнему и готовят лучшие, самые яркие, самые дорогие концертные и игровые программы.

Не прекращаются споры насчет происхождения названия великого праздника. Две распространенные точки зрения говорят о двух составных частях этого слова. «Саба сан» на одном из известных диалектов значит «хороший день», и тут все предельно просто и ясно; «сан басан» же – это что-то вроде «со дня на день», то есть имелась в виду общая для всех радость ожидания, какой не бывает ни в одно другое время в году, а звук «н» из первой части когда-то впоследствии вывалился.

#проза #рассказ #абсурд #сюрреализм