Проблески красного

Небольшая история в духе Г.Ф.Лавкрафта. Буду рад услышать плюсы и минусы.

P.S: Закинул это в "Творчество", потому что Ктулху его знает, куда ещё.

«Данные события, возможно, никогда не имели места быть. Единственное убедительное доказательство их реальности — два трупа, вернее, труп с проломленным черепом без кожи и кожа, принадлежавшая абсолютно другому человеку, найденные какими-то захудалыми мальчишками, полезшими туда, куда не следовало, из-за жажды приключений. Но даже с таким весомым доводом я бы подумал дважды, а затем — трижды, в конце концов, так и не поверив, если бы не то, что мне довелось увидеть…

Хронологию событий тех нескольких августовских ночей, во время которых и произошло убийство, удалось установить из кучи записок разной степени адекватности и качества, обнаруженных на теле некого Самуэля Биркина — смотрителя маяка Последней Надежды, что находится на острове Редлайта. Пожалуй, стоит начать с того, что я, Перкинс и Литлстоун были переправлены из участка в Норт Чарльстоуне, северная Каролина на острова Одинокого Треугольника, самым маленьким из которых, пожалуй, можно назвать Редлайт. Кроме обширных лесов, характерных для субтропического климатического пояса, и оленей, которых там наверняка больше, чем людей, на нём присутствует лишь два небольших городишка — Тинархи и Тотейлос, которые вполне можно было бы принять за деревни — даже инфраструктуру эти двое делили пополам. Так, к примеру, морг, архив и тюрьма были в Тотейлосе, а больница, новостные издания и полицейский участкок — в Тинархи. Уже во время мелких дел, вроде бытового насилия или хулиганства, мы, как новички, ощущали сильнейший дискомфорт от подобной геополитики, но старый следователь Фелс Мидельсен, которого все звали никак иначе, как Старик Фелс, о поблажках даже и думать не хотел — пришлось привыкать.

Итак, Самуэль был убит в возрасте шестидесяти трёх лет, предположительно (из архивных записей), сорок из которых беспрерывно исполнял свои обязанности, ведя затворническую, если не отшельническую жизнь — одинокий деревянный домишко служил ему единственным пристанищем суровыми зимами и, судя из показаний местных жителей ещё более мелкого селения на окраине леса, никогда нельзя было точно сказать, пережил ли он очередную зиму — с людьми он не контактировал от слова «совсем»: «Ни родственников, ни друзей, ни врагов, ни недоброжелателей». Впрочем, с последним не стоило торопиться.

Не без помощи господина Адмонта — председателя Толстейна удалось поднять кучу записей о кораблекрушениях, произошедших у этого острова, а в полицейском участке находилось много «тупиковых» дел. Выяснилось, что Одинокий Треугольник в целом, как и каждый из его составляющих, пользовались дурной славой у моряков — корабли часто тонули у берегов этого места и даже маяк Редлайта — острова, находящегося восточнее всех к водам Атлантического океана, не спасал от этой печальной участи. Во всём виною была странная, уникальная особенность ландшафта остров, скрытая под водой: примерно в двухсот ярдах от береговой линии начинался резкий остроугольный обрыв, глубиною не менее, чем в четыреста или четыреста пятьдесят ярдов, образуя что-то, наподобие скосившегося в сторону океана шпиля. И прямо со дна вдоль всего Одинокого Треугольника сотнями рассыпаны копьеобразные каменные (с примесью разных минералов) глыбы, один конец чьих пик пронзает океаническое дно, а второй — водную гладь, но только во время отливов. Как сказано в записях, это — обломки тектонических плит, а острова, как ни странно, образовались прямо на их стыке. Такие рифы, к сожалению, не оставляют судну практически никаких шансов на спасение: как мне объяснил один из посетителей архива в тот день, они пронзают обшивку, пробивая палубу за палубой, и судно просто застревает на скалах посреди глубокой ночи и бурного океана. Тела находят редко — в этих же самых копьях существует сеть подводных течений и пещер, изучить которые ещё не отважился ни один живущий, так что всех тех, кого за несколько дней не прибило к берегу, просто записывают мёртвыми или без вести пропавшими — отсюда и куча замороженных дел в полиции. Естественно, родственники пострадавших ищут виноватого, и вовсе не трудно предположить, на кого проще всего скинуть вину.

Однако, судя по спискам пассажиров небольшого пакетбота «Дрейфующий» — единственного транспортного средства, осуществляющего перевозки от Одинокого Треугольника до континента, в последние несколько месяцев единственными «чужаками» были я и мои коллеги, и ни к одной из пристаней не пришвартовывался ни один корабль — картина не складывалась вовсе. У Литлстоуна, тем временем, большинство дня уходило на то, чтобы сложить записки, разбросанные на трупе, в правильно порядке. Получалось из рук вон плохо.

Признаться честно, несмотря на сложность этого дела, мы с ребятами были в приподнятом настроении духа — жители Редлайта подвинули свою типичную консервативность в сторону оказывали всяческую поддержку в поисках убийцы — впервые за пол года моей службы. И это, по началу, было действительно странно — обычно из этих в меру бородатых грязных мужчин и уставших с засмоленными волосами женщин редко можно было вытащить хотя бы приветственные слова вежливости, а дети и вовсе были куда более нелюдимы, чем на материке. Всё прояснилось на шестой день расследования — когда начали опрашивать местного архивариуса: маяк, на котором работал Самуэль, уже несколько поколений слыл проклятым. Ходили слухи о том, что каждый, работающий на нём или просто поднявшийся наверх — к излучателю, умирал, рассказывая перед этим о красных огнях. Архив не имел в себе подтверждений этому, так как единственная запись о смотрителях была посвящена Самуэлю, но местные при разговоре всегда делали превентивное предупреждение: архив относительно молодой; старый был закрыт в связи с пожаром 1870-го, а большинство записей — уничтожены.

Однако, никто не обращал внимание на слухи. Как сказал нам Старик Фелс: «Трудно снять себе кожу, совершая самоубийство», — спорить, естественно, никто не стал. Что же касается кожи, найденной на месте, то с ней было всё куда труднее. Во-первых, её хозяина так и не удалось установить — даже по примерному фотороботу никто не мог определить, кем же является мужчина пятидесяти или пятидесяти пяти лет с очень худощавым и выразительным лицом. Но это было не главной странностью: кожа была снята со всего тела без единого разреза — ни один врач на Тинархи, ни один патологоанатом на Толстейне не нашёл никаких, даже микроскопических швов. Подробный и более детальный анализ требовал отправления этой улики на материк, но для этого нужно было подождать, пока «Дрейфующий» вернётся, а случилось это совсем не скоро. Единственные повреждения — раздробленная верхняя часть кожи головы, у темечка. Было предположение, что прежде, чем осуществить столь варварский и бесчеловечный поступок, человека, которому принадлежала эта кожа, оглушили, либо вовсе забили до смерти со спины. Впрочем, это были только догадки.

На восьмой день следствия Литлстоун сдался окончательно — под вечер он был найден лежащим у себя за столом, окружённый кучей скомканных и разбросанных по всему офису записок. Я решил, что ему было бы неплохо сменить обстановку и развеяться. Мы условились на том, что на девятый день он ещё раз сходит в деревушку у леса и проведёт повторный опрос жителей, а я посижу за записками, в которых, как выразился Литлстоун: «Чёрт сломит не только ногу». Получив новенький мятый лист, полный заметок с предположениями о порядке записей, я сложил все вещественные доказательства в свою сумку и отправился прочь из участка.

Как повелось у невезучих людей, служебную квартиру мне выдали в Толстейне, в то время, как работал я в Тинархи. Между этим всем было примерно два с половиной часа ходьбы через леса, которые казались жуткими вовсе не из-за убийцы, который наверняка рыщет где-то в них, скрываясь от следствия, а из-за обилия насекомых, наполняющих его и ведущих исключительно ночной образ жизни. Впрочем, выбора не было — был слишком поздний вечер для того, чтобы хоть одна уважающая себя машина (коих было относительно много на островах Треугольника) проезжала бы между этих двух миров, так что мною был выбран весьма любопытный пеший путь: по берегу. Редлайт по форме весьма схож на английскую «Y» с оборванной правой засечкой, внизу которой находиться Тинархи, вверху слева — Толстейн, а справа — небольшой островок, на котором и находится маяк Последней Надежды, так что трудно было бы изобретать какие-то извилистые дороги по острову от города А в город Б.

Когда путь мой был почти завершён, и между стволов вечнозелёных деревьев уже виднелись тусклые огни, мне в правый глаз ударил бордовый луч света, ослепив на мгновенье. Вначале я решил, что в кой-то веки повстречал на дороге автомобиль, но я бы точно услышал шум двигателя, а среди леса было чертовски тихо. Через несколько секунд меня ослепило снова. Впрочем, я был готов к этому, так что быстро восстановил зрение и пытался высмотреть источник. Свет тускнел где-то справа вдалеке — в стороне Последней Надежды. Путь к нему у меня, предположительно, должен был занять от пятнадцати минут до получаса, так что, приподнятый недавним кофе, я отправился к маяку. Мне всё казалось, что от него исходил странный, неестественный свет: только луч прожектора «отворачивался» от меня, как тут же светился обычным — немного желтоватым постельным, но когда поворачивался ко мне, то ровно на короткий миг — достаточно долгий для того, чтобы я сморщился от боли, и достаточно короткий, чтобы действительно убедиться в его реальности, он становился красным. Не насыщенным, а более бледным, словно опустошённым ночным небом и выцветшим из-за туч, но красным.

Мой путь лежал через хилый верёвочный мост, протянутый между основным Редлайтом и Последней Надеждой — лучшее, что могли себе позволить жители. Этот самый мост соединял между собой две пропасти — остров и островок были разделены будто бы ударом какого-то исполинского ножа — при одинаковой высоте и рельефе, между ними был широкий, ярда сорок два, обрыв, который заканчивался внизу сталагмитами, формирующимися из-за постоянно оббивающих влагой эти берега волн.

Уже на том мосту у меня не было сомнений — маяк изредка мелькает красным. Но убедился я в этом, когда уже сошёл с моста и практически побежал вниз по пыльной тропинке — остров резко снижался прямо после единственного следа пребывания человека и расстилался широким песчано-каменным берегом, на который всё ещё прибивало какие-то обломки. А вдали всего этого, вновь на небольшом возвышении, стоял он — свет во тьме. Наверное, мне было бы проще скрыть восхищение, если бы я хоть раз в своей жизни до этого видел маяк, но в первый день расследования я, увы, остался в участке: огромный, больше шестидесяти ярдов в высоту, формы вытянутой пирамиды и полностью серого цвета с большим железным помостом наверху. И там, у этой пирамиды, стоял маленький деревянный домик, даже меньше, чем сам маяк в диаметре — лачуга Самуэля.

Меня одолело удивление, смешанное с любопытством: маяк ведь не должен был работать. После трагической кончины его предыдущего смотрителя, никого на его замену так и не нашли. Но прожектор горел, а в небольших окошечках этой серой исполины был виден мягкий свет свечи. Проверив, на месте ли у меня табельное оружие, я медленно шагнул вперёд. Устройство маяка, что логично предположить, также было для меня в новинку, но обследовал я его со всей тщательностью, не раз окрикнув хоть кого-нибудь.

А затем… Ощущения, что я испытывал там, трудно передать словами. С каждой ступенью, на которую ступала моя нога, меня всё больше охватывало чувство… будто я создан для какой-то высшей цели, будто у меня было призвание и всё, чего оно ждало — моего прихода сюда. И, с тем же самым, меня одолевал страх, невиданный мною до этого — словно я иду посреди Чего-то, словно это Что-то повсюду, окутывает меня, ждёт, наблюдает, и словно я знаю, что если попытаюсь выйти — Оно мне не позволит. Стоит сказать, что я испытал это сразу, как только увидел свет, как только был им ослеплён, но в тот момент эти чувства были куда слабее, чем на маяке. Я прошёл практически на самый верх — в комнату под излучателем, где и нашли тело. Раскидав весь хлам, принадлежащий смотрителю, на нижние уровни, я сел и, вытряхнув сумку, начал перебирать записки. Методично, правильно, точно — я мог предсказать то, что находиться на следующей странице и знал, где она должна была быть. Да, я читал о так называемом «потоке» — состоянии, когда точно удаётся поймать мысль другого человека и филигранно воссоздавать действия и мысли, возникающие у подозреваемого во время этих действий. Но все, кто писал о нём, кто рассказывал, никогда не упоминали страх. И от этого было страшнее — ведь для потока у меня не было никаких предпосылок.

Спустя примерно сорок минут, я собрал это — предсмертные записки некого Джима Брауна, вероятного обладателя той самой кожи, как я предполагал в тот момент. И я повторюсь: до самого последнего момента своей жизни я бы не стал считать последующее реальным, но текст, который мне удалось собрать, вкладываю сюда:

«Я сижу и пишу эту строку при нём. Он вернулся. Он сказал мне, почему моя ночь не кончается.

Потом… Нет, вначале. Да. Вначале я очнулся во тьме. В тягучей, вязкой, тяжёлой, словно чувство вины, тьме. Уже в тот момент я догадывался, что что-то не так. Я задыхался. Было адское желание вдохнуть, но воздуха не было — только вода. Примерно тридцать секунд я не мог понять, открыл ли я на самом деле глаза или ослеп во время падения — не было видно ничего, но тут где-то снизу блеснула молния. Я поплыл вверх. Океан бушевал, словно был зол на меня — волны били и били по моей голове, даже когда я пытался скрыться от них за стеной воды, остатки «Мойры» тянули вместе с собой ко дну. Мне было страшно.

Я очнулся вновь. Я родился вновь. На том песчаном берегу, на котором оказался той ночью. Прошло ведь ровно мгновенье. Я готов поклясться, что меня накрыло очередной волной, и я оказался на берегу. Словно выброшенный фатумом, гонимый самой смертью… Я выжил. Смотрел на обломки, на доски, плавающие в багровой (даже в свете луны) крови и понимал: я выжил. Первые десять минут я пытался докричаться до своей команды. До капитана. На меня давила странная мысль о том, что вместе со всеми теми телами, немыми мёртвыми телами утонул какой-то страшный долг. Мой долг. Какое-то неосознанное, но очень сильное чувство стыда. И страха. Словно тогда в воде я видел что-то… Кого-то…

Мир вспыхнул красным. Клянусь, мне ни разу в жизни не было так страшно. Я смотрел на свои мокрые руки, на своё тело и видел только кровь. Всё море, весь океан, весь мир… Всё мертво. Обломки казались мне невообразимо отвратительными чудовищами, тянущими ко мне свои жвалы. Деревья тысячами лезвий пытались дотянуться до меня ветром и разрезать кожу на лоскуты. И даже вода! Вода шипела, словно вскипячённая, бурлила и поглощала редкие тела, которые издавали противный, похожий на стягивающуюся кожу на ботинках, звук.

Лишь в один момент из всей той адской минуты цвета вернулись на своё место, а затем цикл повторился. В панике я огляделся вокруг и увидел, что источником света является какой-то маяк. Я не знал, на континенте ли я или на острове. В какой стране, если уж на то пошло, тоже не имел ни малейшего понятия. Но в тот момент, когда весь мир был мёртв, в окошке маяка я видел обычный тёмно-жёлтый свет — масляный, наверное, фонарь. И я не хотел раздумывать ни секунды.

Мои ладони стёрлись о влажные камни, мои колени разбились от бесчисленных падений, а кожа была исполосована острыми углами скал и пекла от солёной воды на них, но я забрался.

Его звали Дельмар — открывшего мне двери. Он не был похож ни на одного смотрителя маяка, которых я видел до этого. Ни в Европе, ни в Северной, ни в Южной Америке. Он словно бы сошёл с античных римских скульптур — гордый профиль, орлиный нос, глубокие, словно воды океана, тёмно-синие глаза и высокий, открытый о копн смолисто-чёрных волос, что были зачёсаны назад, лоб. Я бы не дал ему больше сорока лет, но голос его звучал куда… старее. Его облачением был старый, немного потрёпанный костюм-двойка тёмно-тёмно-зелёного, практически тёмно-болотистого цвета. Без галстука — только в старой рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей, обнажающей действительно старую кожу на ключицах.

Он впустил меня, отогрел, накормил, болтал без устали, начищая свои тёмно-коричневые туфли. С его слов я и понял, что нахожусь на Редлайте, Одинокий Треугольник, США. И пока мой друг и спаситель трепался о всяких разных историях, связанных с этим островом, я сидел, словно в ступоре, и понимал, что просто не могу вспомнить, кто я такой, откуда я прибыл. Я отчётливо помню (по крайней мере, сейчас) как записался на флот, как отслужил, остался моряком, помню обо всех своих приключениях (наверное), но… Что было до этого?

Но всё это меркло в сравнении с теми странностями, что окружали меня. Дельмар был страннее, чем я предполагал. Маяк Последней Надежды был страннее, чем я предполагал. В этом месте предметы двигались сами по себе — я чуть не поседел в тот момент, когда увидел, как масляной фонарь снялся с гвоздя и сам по себе подлетел к столу. Смотритель, увидев это, лишь усмехнулся. Потом он не раз просто стоял и болтал рядом с парящими вещами о каких-то странных, совершенно отреченных делах — как проходил чей-то день, как настроение, нет ли у кого-то желания пройтись. И я клянусь, он молчал, он вслушивался в тишину так, будто ему отвечали. А я лишь поражался старым рыбацким сапогам и плащу, изредка материализовавшимся из воздуха.

На мои вопросы он отвечал коротко и сдержанно, словно что-то утаивал. Я спрашивал о том, почему прожектор светит красным, на что смотрителя ответил, что это всё — только моя вина, и тут же давал запрет: ни за что не подниматься к излучателю. Мне было суждено понять смысл куда позднее…

Однажды он даже представил меня своей тишине. Коротко, будто они оба знали меня сто лет: «Этот оказался живучее других… Нет, он слаб, он виновен».

Я хотел уйти. Хотел, как никогда сильно. Не ушёл. Не решился. Каждый раз, когда я выходил на тот свет, меня окутывало какое-то странное ощущение… опасности. Страха. Я будто ощущал, что сам мир наблюдает за мной. Сам мир ждёт. Я хотел выждать утра и отправиться в путь тогда, когда маяк погаснет. Утро не наступало. Я считал секунды. Клянусь, я считал. Не помогало. Я ждал будто бы целую вечность, но… Свет светил.

Мне приходилось засыпать вопросами Деля (как он сам попросил себя называть), но он лишь говорил, что я узнаю всё тогда, когда закончится срок его друга. Говорил, что он ждал его двадцать человеческих лет — Самуэля, что он выторговал себе именно столько. Я коротал секунды в мечтах — смотрел на то бушующий, то через секунду спокойный, словно в штиль, океан. На вопрос о том, когда же кончится тот самый срок, я всегда получал ответ «со дня на день» и не мог не видеть в этом доли издёвки, потому что ночь никак не хотела заканчиваться.

И я не выдержал — вскричал к Дельмару в одну из бесконечных ночей, что если он сейчас же не объяснит мне, что происходит, то я пойду к этому чёртовому излучателю, разобью его в клочья и пойду на все четыре стороны. Что плевать я хотел на то, сколько погибнет из-за меня. С последним он, улыбнувшись, согласился — сказал, что мне всегда было плевать.

Боже, лучше бы я никогда этого не делал. Господи…

Маяк не был красным. Прожектор не был красным. Он стал таковым из-за меня. Когда я поднялся наверх, то увидел, что на излучателе виднеются следы сотен пар рук. Окровавленные следы. Дельмар медленно вошёл следом. Он улыбался. Спросил, не узнаю ли я здесь кого. И я хотел что-то ответить, но не мог. Не хотел — я понял, чьи это отпечатки. Я вспомнил. В ту ночь, когда разбилась «Мойра», я должен был стоять на вахте. Я, который родился на островах Треугольника, который знал о тех рифах, что скрывает вода… Я не проснулся вовремя.

«Он светит красным так лишь для тебя. Он ловит только твои грехи. Это моя игрушка. Моя ловушка для всех умерших душ и счётчик для остальных. Каждый живой, каждый убийца видит этот свет — знак приобретённой силы ещё во время жизни. Они все здесь. Они смотрят на тебя».

Он объяснил мне, что есть Лимб — место мёртвых душ. Он с его четвёртого круга. А я, даже не понимая того, очутился на втором — полном мелких чудовищ, когда-то бывших людьми. Что для того, чтобы видеть живых или мёртвых, мне нужно убить… Нужно осознать. И чем больше какой-то… энергии будет у убитого — тем сильнее я стану. Но я не хочу убивать. Я не хотел.

А затем к нам вошло что-то — я слышал… Боже, Самуэль… Я понял, кто такой Самуэль. Боже…

Я мёртв. Моё имя Джим Браун, и я погиб на рифах, раскроив себе череп о скалу. Самуэль Роббертс… Нет! Нет, прошу!..»

Наверное, читающий эти строки спросит, что же такого могло заинтересовать в этом бреду меня — скептика и, скорее, атеиста, чем потомственного христианина? Всё просто: после того, как я прочёл этот текст, я поднялся наверх. Вопреки тому, что дверь не поддавалась. Вопреки тому, что какой-то животный, почти нечеловеческий страх сковывал мышцы и кости. На маяке был всего один отпечаток руки. Его нельзя было назвать женским. Я отлично знал, что это. Чье это.

Не считайте меня детоубийцей. Это было во время Великой Войны. Мне было двадцать два. Меня, как и ещё несколько миллионов американцев, призвали на фронт. Сен-Миельская операция под командованием Джона Першинга, 14 сентября восемнадцатого года. Мы оттесняли немцев так сильно и быстро, как могли. Зачищали дом за домом, окоп за окопом, линию обороны за линией обороны. Затем мы вошли в какой-то маленький посёлок, обшаривали дома и отстреливали отступающих и… Я не знаю, что там делал этот мальчишка. Не имею даже не малейшего понятия — почему, зачем. Я выстрелил случайно. Он просто хотел поднять руки. После долгих бессонных ночей, в которых я воспроизводил увиденное раз за разом, мне стало ясно, что он не лез за оружием и не пытался бежать — он просто пытался поднять руки. Мне понадобился развод, сломанная карьера и горы морфия, чтобы смириться с этим.

На долю секунды я прикоснулся к этому отпечатку и… Отпрянув, я побежал вниз — я увидел его. Не стоило мне вообще подниматься туда. Я бежал и бежал, пока свет фар не ослепил меня. Не помню, как я выбежал из леса на дорогу, не помню, что было после этого. Помню только… шум мотора и визг тормозов.

Я очнулся у себя в комнате. Чувствовал себя странно. Как я добрался до дома? Что случилось?

Город опустел. Полностью. Да, это была суббота, но по пути в архив я не встретил ни единой живой души — только туман. Странный, вязкий, тягучий туман. Кажется, я даже задыхался от него, но, в конце-концов, я скинул это на то, что просто не приспособлен к местному климату.

В архиве было пыльно и пусто — гора макулатуры, из которой только хороший архивариус мог бы вытащить ценную документацию. К сожалению, его я тоже не встретил — видимо, старик отлёживался дома от головных болей, на которых он жаловался каждый возможный миг.

Лимб. Всего в той книге было описано четыре уровня. «Первый тесно связан с миром живых. Фактически, он таковым и является, но живой не может видеть Лимб — в нём только мёртвые. Слабые из умерших — те, кто не обладают достаточным количеством «эфира» — энергии, из которой, как гласят строки, и состоит человеческая душа, и не осознают своей смерти, не могут видеть живых. Сильнейшие же могут взаимодействовать с миром — двигать предметы, шептать людям и так далее. На второй круг попадают только те, кто набрал достаточное количество эфира. Как и любая энергия, эфир не может быть уничтожен — только трансформирован. Умерший теряет свой собственный эфир, если был кем-то убит — становиться слабейшим, убийца же перенимает энергию в себя. Второй — вечная ночь…»

Я не успел дочитать эту книгу. А даже если бы и захотел — не смог бы. Дверь в архив открылась сама по себе, книга с полки полетела по воздуху и упала на тяжёлый, гигантских размеров стол — рабочее место архивариуса. И я вдруг понял, почему город оказался таким пустым. Лишь предположил, но попал в точку. Прошло мгновенье. Передо мной стоял он — Самуэль. Нет, даже не он — Дальмар. Он и вручил мне ручку и бумагу. Пообещал уйти, только я закончу. И я пишу. Я до сих пор вижу этот маяк. Днём или ночью — неважно. Меня до сих пор слепит…»

Данные мемуары были найдены в комнате младшего следователя по делу Последней Надежды. Тело самого следователя было обнаружено в лесу между Тинархи и Толстейном. Неизвестный, судя из заключения экспертизы, сбил потерпевшего и скрылся с места аварии. Смерть наступила мгновенно в результате перелома шеи и перекручивания шейного мозга и мозжечка. Публикация этой истории в газете «История Редлайта» в 1930-х (с позволения родственников потерпевшего) не вызвала широкий резонанс и была больше воспринята читателями, как художественная литература. Маяк Последней Надежды до сих пор работает. Смотрители менялись каждый пол года по разным причинам. Те же, что оставались на более долгий срок, становились отшельниками, вели затворнических образ жизни и не под каким предлогом не помогали следствию.

Джим Браун, старший моряк грузового судна США «Мойра» числиться без вести пропавшим, как и само судно. Континент передал, что Мойра последний раз подавала сигналы вблизи от Одинокого Треугольника - несколько градусов на восток. Следственная экспедиция, решившая исследовать пещеры под Редлайтом, не вернулась.

Конец.

#лонгрид #рассказ