Переехал в дешёвый дом в Сербии. Теперь понимаю, почему священник не хотел заходить внутрь…

ЧАСТЬ 1: ДОМ НА КРАЮ ДЕРЕВНИ

Я не знаю, зачем пишу это. Может, как исповедь. Может, как предупреждение. Что-то внутри меня яростно сопротивляется каждому написанному слову, будто часть сознания не хочет, чтобы правда вышла наружу. Но другая часть кричит, что я должен рассказать, должен поделиться тем, что происходит сейчас и происходило тогда...

Меня зовут Валентин. Когда-то у меня была нормальная жизнь в Подмосковье – свой крафтовый бар с впечатляющей коллекцией из тысячи сортов пива со всего мира. Я был счастлив, чёрт возьми. Четыре сотрудника, стабильный доход, постоянные клиентыи и вечные гулянки с друзьями. А теперь я пишу это, сидя в промозглом доме на границе Сербии и Венгрии, в деревне, название которой большинство сербов даже не слышали. Пишу, потому что боюсь сойти с ума. Или потому, что уже сошёл.

Мы с моей девушкой Мариной приехали сюда после начала войны. Марина – хрупкая, невысокая девушка с глазами цвета морской волны, с которой я познакомился в первые дни после объявления мобилизации. Она работала в книжном магазине недалеко от моего бара, и когда весь мир вокруг нас начал рушиться, мы, едва узнав друг друга, решили бежать вместе, словно что-то свыше толкнуло нас друг к другу в тот момент. Деньги от продажи бара и дома таяли с пугающей скоростью – аренда жилья в Белграде обходилась непомерно дорого, к тому же нам пришлось купить машину и кормить четыре рта: свои и наших питомцев – кота Герцога и мопса Гришу, которых мы забрали с собой из России.

Однажды, лениво листая от скуки Авито – русскую доску объявлений, я вдруг получил уведомление о продаже дома в Сербии. Сначала подумал, это какая-то ошибка или путаница: откуда сербский дом на российском сайте? Тем более цена за объект выглядела просто смешной. За такие деньги в Сербии разве что сарай можно приобрести, а на приложенных фотографиях дом казался очень даже приличным: прочный, ухоженный, с недавно отреставрированным фасадом и добротной черепичной крышей. Что-то щелкнуло внутри, и я, движимый любопытством, решил тут же написать продавцу.

Ответила мне вежливая девушка, говорящая по-русски. Представилась Еленой и подтвердила, что цена верна, но предупредила, что сама приехать и показать дом не сможет. Впрочем, заверила она, нас на месте встретит хозяин и без проблем всё покажет. Переписка была настолько простой и приятной, что решение пришло мгновенно: едем! Недолго раздумывая, мы собрали все необходимые пожитки и отправились в путь с мыслью, что даже если не купим этот дом, то снять жильё там будет намного дешевле.

Навигатор обещал нам час по скоростному шоссе и еще полчаса по неясной грунтовке, маршрут которой так и не смогла полностью проложить карта. «Яндекс, — ухмыльнулся я про себя. — Ну что с него взять, не в Москве, на месте разберусь». Погода стояла невероятная для сентября — яркое солнце, чистое небо, сочное и бездонное, словно манящее к новому началу. Наполненный мечтами и надеждами, я летел по идеально ровному шоссе рядом с любимой женщиной, собакой и котом навстречу новой, совершенно другой жизни. Тёплый поток ветра нежно ласкал наши лица, а воздух был настолько насыщен ароматами полевых цветов и позднего лета, что от одного вдоха кружилась голова. Это было особое, ни с чем не сравнимое чувство абсолютной свободы и сладкого предвкушения грядущих перемен.

Мы свернули с шоссе. Поехали через всё более и более редеющие деревни, пока навигатор не привел нас в деревню, бесконечно вытянутую, через которую шла одна дорога. Навигатор перестал показывать путь, но нам ещё раньше сказали ехать до конца деревни, "дорога одна не заплутаете", предупреждала Елена ," вас там будут ждать". Солнечные пейзажи и шоссе сменились унылыми видами старых, заброшенных домов, которые к концу деревни встречались всё чаще и чаще. Длинная извилистая дорога из плохого асфальта перешла в полный грунт и тянулась, казалось, бесконечно долго...

Наш дом стоял дальше всех, словно замыкая деревню, там, где она уступала место бескрайнему полю, которое убегало за горизонт. Одноэтажный кирпичный домик, с небольшим чердаком и заросшим участком, на котором теснились заброшенные хозяйственные постройки. Странно, но он действительно выглядел ухоженным. Казалось, кто-то упрямо заботился лишь о внешнем виде здания, игнорируя окружающее запустение и позволяя всему остальному медленно погружаться в забвение.

Перед воротами нас ждал священник, который казался частью самого этого заброшенного места, будто его забыли здесь много лет назад, и он прирос к нему, как старое дерево. Лицо его, покрытое глубокими морщинами, напоминало потрескавшуюся землю, высушенную временем. Кожа имела землистый оттенок, словно годами впитывала пыль и сумрак этих стен. Редкие седые волосы, небрежно спутанные ветром, выглядели как сухая трава, давно потерявшая жизнь. Потрескавшиеся губы тихо шевелились, произнося слова на смеси сербского и венгерского, но наш взгляд невольно останавливался на его глазах – бесцветных и мутных, словно старое стекло, сквозь которое мир казался тусклым и чужим. Казалось, он видел не нас, а тени прошлого, давно растворившиеся во мраке.

Древняя ряса священника, хоть и была выстиранной до безупречной чистоты, казалась неопрятной из-за многолетнего износа: ткань протёрлась снизу до нитей, а местами покрылась выцветшими пятнами и штопкой, свидетельствуя о тяжести прожитых лет и заботах о сохранении хоть какого-то достоинства.

Но более всего притягивал внимание большой деревянный крест, висевший у него на груди. Потемневший от времени, покрытый глубокими царапинами и следами рук, он словно нёс на себе отпечатки множества судеб, к которым старик когда-то имел отношение. Дерево, из которого был вырезан крест, казалось столь же древним и усталым, как и сам священник. По краям крест был грубо обточен, а в местах частого прикосновения покрыт гладким блеском от бесконечных молитв и прикосновений пальцев, словно люди годами цеплялись за него в поисках утешения, оставляя частичку своей боли.

Священник отступил в сторону, медленно и молча, как бы приглашая нас следовать дальше, за ворота, в безмолвный мрак этого забытого участка.

Сам дом святой отец категорически не хотел показывать изнутри. «Смотрите сами. Фотографии есть», – твердил он на чистом сербском, переминаясь с ноги на ногу у крыльца. Когда он неохотно открыл дверь, сам остался у входа, будто невидимая граница не позволяла ему войти. Он махнул рукой, явно давая понять, что дальше он не пойдёт, и торопливо приглашая нас внутрь, распахнув большие стеклянные двери.

Мы зашли в дом. Нас встретила светлая прихожая с выцветшей от солнца краской, со всеми открытыми, кроме одной, дверями. При входе справа была закрытая дверь, а перед ней – странно лежал какой-то плед. Не проходя дальше, я сразу спросил о закрытой комнате, пытаясь дёрнуть ручку. Мне приходилось ему кричать, так как он, видимо, был глуховат и всё дальше старался отойти от входных дверей

«Там умер мой дед», – произнёс священник неожиданно чётким и уверенным голосом, на чистом сербском, будто внезапно вспомнил родной язык. Его слова прозвучали резко и коротко, словно лезвие ножа, обрывая все возможные вопросы и не оставляя желания продолжать этот разговор... В этот момент мой взгляд упал на край пледа. Я случайно задел его ногой и увидел, что под тканью скрывалась ещё одна дверь, ведущая вниз, явно в подвал. Нахлынувшее любопытство заставило меня вновь громко позвать священника, и я тут же потянул ткань, освобождая старую дверь.

Священник резко развернулся ко мне. И без того бледное лицо его стало совсем белым, почти прозрачным, морщины словно углубились, образуя причудливые тени и линии, которые придали и без того пугающему старику ещё более жуткий вид.

«Подвал был засыпан ещё при живом деде», – произнёс он странным, натянутым голосом, сопровождая свои слова каким-то неясным жестом руки. – «Дверь не открыть. И не стоит туда лезть, там всё засыпано», – добавил он с нажимом, отступая на шаг назад. Переводчик идеально справился со своей задачей, и я прекрасно понял каждое слово. Но вся эта сцена вызвала во мне необъяснимую тревогу.

Не успел я задать следующий вопрос, как священник неожиданно резко переменил тему. Он вдруг уверенно и совершенно ясно заявил, что готов снизить цену ещё сильнее, если мы немедленно подпишем договор, чтобы он мог поскорее отправиться по делам в другой город. Слова прозвучали настолько чётко и уверенно, что я на мгновение даже усомнился: был ли вообще тот странный говор и путаница, когда мы только приехали?

Марина в то время счастливо висела у меня на руке, восторженно повторяя, как ей здесь нравится и как она уже мысленно начала обустраивать каждую комнату. Наш пёс радостно носился по заросшему участку, обнюхивая каждый куст, словно пытаясь сразу же объявить это место своим, а кот лениво и царственно расхаживал по подоконнику внутри дома нежась в лучах солнца, будто бы этот дом и был всегда его.

Такая цена бывает только в кино, подумал я, совершенно забывая о странностях священника и его жутковатом выражении лица. Сейчас меня интересовало только одно: поскорее отдать деньги и наконец-то стать владельцем своего собственного дома, в котором моя любимая женщина будет счастлива. Именно её радость, восторг наших питомцев и осознание того, что эта мечта может сбыться прямо сейчас, и подтолкнули меня без раздумий согласиться на сделку.

Он подписал бумаги прямо на капоте нашей машины, передал ключи и тут же уехал, даже не попрощавшись. Я заметил, как он несколько раз перекрестился, садясь в свою машину.

Внутри дом выглядел не так приветливо, как снаружи. Пустые комнаты, густо покрытые слоем многолетней пыли, следы от давно убранной мебели и неприятный застоявшийся воздух с отчётливым запахом сырости и чего-то ещё… чего-то неуловимого, тревожного, будто сам дом хранил какую-то старую тайну, не спеша её открывать.

Но мы не собирались отступать: дом уже был наш, деньги переданы, документы подписаны, и возвращаться не имело смысла. Первые несколько недель мы с Мариной полностью посвятили обустройству, стараясь вдохнуть жизнь в это пустое пространство. Мы ездили по соседним городам, ели в уютных ресторанах, покупали мебель, строительные материалы и всё, что нужно для ремонта. Каждый вечер мы проводили в приятной усталости, обустраивая комнаты и постепенно превращая это место в настоящий дом.

Наш пёс Гриша быстро освоился и чувствовал себя хозяином участка и дома, Герцог выбрал себе уютное место у окна и лениво наблюдал за нами, пока мы занимались ремонтом. Интернет оказался стабильным, электричество ни разу нас не подвело, а отсутствие соседей и какая-то странная, густая тишина вокруг не беспокоили, а, наоборот, дарили долгожданное спокойствие. Впервые за долгое время жизнь стала понятной, размеренной и почти идеальной.

Мы жили только в той комнате, где я сделал ремонт. Остальной дом... что ж, скажем прямо — туда мы старались не заходить без крайней необходимости. Самое неприятное начиналось по ночам. Сколько бы мы ни топили, даже установив дорогущий кондиционер, в комнате постоянно стоял пронзительный холод. В доме, казалось, было хорошее утепление, и на улице стояла вполне комфортная погода, но тепло будто утекало сквозь невидимые щели.

Найти мастера, который бы согласился приехать и установить кондиционер, оказалось непросто. Как только мы называли наш адрес местным сербским мастерам с досок объявлений, они тут же придумывали какие-то странные отговорки и категорически отказывались ехать. В конце концов, в отчаянии пришлось снова писать священнику по номеру, указанному им в документах при продаже. Он не ответил сразу, а спустя какое-то время, поздним вечером, к нам молча явился странный старик-мастер. Он сам открыл ворота снаружи и просто молча зашел в дом где застал нас в полном недоумение. Кратко объяснившись ,он почти не говоря, избегая смотреть нам в глаза и двигаясь быстро, явно старался закончить работу как можно скорее. Было очевидно, что он боится находиться в этом доме, словно делал работу по принуждению или от крайней нужды в деньгах. Несмотря на его странности, кондиционер он установил быстро и качественно, после чего спешно покинул дом, даже не прощаясь. Однако, несмотря на все усилия и огромные траты, комната по-прежнему не хотела прогреваться, оставаясь неуютной и холодной, будто сопротивляясь нашему присутствию.

Примерно через месяц размеренной жизни мы всё-таки взломали дверь в запертую комнату. «Должны же мы знать, что скрывает наш дом», – сказала Марина однажды, хотя я чувствовал её неуверенность. Да и Мне самому было интересно, тем более, основной ремонт я уже закончил, а найти работу ни мне, ни ей пока не удалось – времени у нас было предостаточно. На первый взгляд дверь казалась хлипкой, но взломать её оказалось куда сложнее, чем ожидалось. Мне, довольно крепкому и привыкшему к физическим нагрузкам мужчине, пришлось потратить несколько часов, напрягая мышцы и пользуясь инструментами, чтобы наконец-то сорвать эту упрямую дверь с петель и распахнуть её вглубь тёмной комнаты.

Комната оказалась спальней – маленькой, будто клетка. Наглухо заколоченные окна. Казалось, были заложены кирпичом. Затхлый запах, пожелтевшие фотографии на стенах. Люди на них улыбались, но в их улыбках было что-то неправильное, искажённое. Большинство лиц на снимках были размыты, словно они двигались в момент съёмки или пытались уйти с изображения.

Но одна фотография, валявшаяся на грязном полу, которую я решил рассмотреть поближе, заставила меня буквально содрогнуться от первобытного ужаса. На пожелтевшем снимке были запечатлены взрослые и дети, стоящие полукругом вокруг маленького детского гробика. Их лица... Боже, их лица были странно безмятежными, почти счастливыми, как будто они позировали на семейном пикнике, а не на похоронах ребенка, они как будто застыли в восковой отливке. В маленьком открытом гробу лежало детское тело с восковым лицом,

Что хуже всего – я узнал лица этих детей. Не мог их знать, никогда не встречал, но каким-то образом знал их всех. Они были теми самыми детьми, которых я видел в своих снах с самого первого дня в этом проклятом доме, сны которые по утру я забывал...

Меня охватило непонятное отвращение, и я инстинктивно отшвырнул снимок в сторону. Мои пальцы, державшие фотографию, покрылись мерзким ощущением – будто они коснулись липкой стекловаты, пропитанной чем-то жирным и склизким. Ощущение распространялось вверх по руке, заставляя кожу стягиваться и зудеть. Я с отвращением осмотрел свои пальцы, но видимых следов не было – только странное ощущение, что фотография каким-то образом проникла под мою кожу, впиталась в меня, стала частью меня.

Угол комнаты венчала старая кровать, было видно, что ей уже не один десяток лет. Она стояла у стены, скрипя под собственным весом, словно протестуя против нашего появления. На ней лежал только старый, затасканный временем матрас с огромным бурым пятном. Я старался не смотреть на него, но это было невозможно — пятно словно притягивало взгляд, вызывая в голове тревожные, липкие догадки. Мне захотелось поскорее перевернуть матрас, чтобы не видеть его и не думать о том, откуда оно там взялось.

В остальном комната была пуста. Поломанная мебель, рассыпанные журналы и газеты, пожелтевшие от времени, какие-то сухие объедки, оставленные здесь, больше ничего интересного: поломанная мебель, старые журналы и газеты, какие-то сухие объедки. Мы вскоре ушли из неё, даже не разговаривая о ней. Как будто эта тема была чужда, и не хотелось её поднимать.

Через несколько дней, ночью, мне пришла в голову идея разобрать эту кровать и сделать домик для Герцога. Я не мог тогда и представить, к чему это приведёт. Я разобрал её, попилил тут и там, наклеил плед и сделал красивый домик. Я никогда ничего подобного не делал, но тут вышло всё идеально. Как будто из магазина. Я поставил его прямо возле компьютера, в углу гостиной.

Герцогу эта идея понравилась сразу. Он буквально с первых минут заинтересовался новой постройкой, активно играя с её деталями даже в момент сборки. Но после того, как я окончательно установил её, всё изменилось. Кот, прежде любопытный сорвиголова, всегда бегавший по дому и двору, словно одержим поселился внутри нового жилища. Целыми днями он сидел там, пристально смотря в одну точку на стене, или лежал неподвижно часами, даже забывая выйти, чтобы поесть.

Но пугающим было даже не это. Больше всего изменился его взгляд. Он стал другим — глубоким, осмысленным, почти человеческим. Я ясно видел, что в глазах кота появилось нечто чужое, не принадлежащее животному. С каждым днём усиливалось ощущение, что смотрит на меня не кот, а кто-то другой, скрытый за знакомым пушистым телом.

Теперь наши взгляды стали пересекаться всё чаще. Это были странные моменты, когда я словно выпадал из реальности, проваливаясь в немое, почти гипнотическое состояние. Теперь я могу десятки минут молча и неподвижно смотреть в глаза Герцога, погружаясь в мысли о коде, о космосе, о чём-то бескрайне далёком и непостижимом. В такие моменты я словно исчезаю из собственной жизни, проваливаясь куда-то глубоко внутрь себя, теряя всякую связь с реальностью. Очнувшись, я долго не могу понять, сколько времени прошло и где именно я нахожусь.

Гриша, наш мопс, который раньше спокойно уживался с Герцогом, теперь постоянно лаял на него и обходил стороной.

Кот в это время будто стал крупнее. Он не стал есть больше, наоборот, его рацион сводился к тому, что он стал есть один раз в два дня, а сам вместо уплетания за обе щеки привычного корма стал охотиться на мышей, белок, причёмя не выпускал его из дома. Но он сам приносит утром свою добычу, иногда даже крупных птиц. Приносит, кладёт и смотрит на мою реакцию. Меня это сначала пугало, но теперь я привык, и это его основной рацион, который он добывает сам. Находит ночью, в этом доме... – я сейчас готов поклясться, что он увеличился почти вдвое. Кот с трудом помещается в домике из старой кровати, но всегда забирается туда несмотря на то, что окошко стало для него таким маленьким, что кажется, это невозможно. Он сидит там и смотрит на меня немигающим взглядом, пока я работаю над кодом... но это сейчас, а тогда...

От безысходности я начал изучать программирование – решил создать собственную игру для Steam, чтобы хоть как-то начать зарабатывать. Целыми днями сидел перед ноутбуком, упрямо пытаясь разобраться с движком Unity, утопая в тысячах строк кода и документации. Марина молча наблюдала за моими мучениями, с каждым днём всё реже покидая свою комнату.

Она изменилась – медленно, почти незаметно, но сейчас, вспоминая всё поэтапно, я чётко вижу тревожные признаки. Поначалу я не обращал внимания на то, что Марина могла часами просто сидеть, уставившись в экран телефона – даже не заходя в интернет, а глядя в пустое, тёмное окно выключенного устройства. Меня это не беспокоило, потому что мои мысли были заняты лишь одним – проектом, который должен был изменить нашу жизнь.

В первые две недели после переезда Марина буквально горела идеей нашего дома. Постоянно повторяла с восторгом, что нам невероятно повезло, строила планы и затевала бесконечные уборки и перестановки. «Это наш дом, Валь, – часто говорила она, лихорадочно улыбаясь и нервно поправляя волосы, – Я больше никуда отсюда не уйду. Я уже представляю детскую, а на месте старых сараев мы разобьем чудесный сад». Глаза её при этом неестественно блестели, а движения с каждым днём становились всё более дёргаными и беспокойными.

Затем начался второй этап. Марина вообще перестала выходить из дома, даже на крыльцо не могла заставить себя выйти. Днями напролёт она сидела у окна, молча смотрела на бескрайнее поле, в экран телефона, или просто в закрытые стекла окна. Иногда я слышал, как она что-то шепчет, думая, что я её не замечаю. Она стала стремительно худеть, перестала нормально питаться – иногда ела лишь кусочек хлеба и пила воду.

Я пытался образумить её, осторожно предлагал обратиться к врачу или просто выехать в ресторан, бар – куда угодно, чтобы развеяться. Но стоило мне только упомянуть о выходе из дома, как она приходила в настоящую ярость. Из милой, нежной девушки, с которой я прожил столько времени, она мгновенно превращалась в дикое, злобное существо, набрасывалась на меня, пытаясь расцарапать лицо, проклиная и пугая до оцепенения. Что я мог сделать? Моё сопротивление могло легко обернуться травмой для неё – я ведь весил почти сто килограммов, а она – хрупкая пятидесятикилограммовая девушка, младше меня на десять лет.

Но больше всего меня тревожили её слова, которые она внезапно произносила, без всякой причины, с пугающей улыбкой и странным блеском в глазах:

«Они учат меня своему языку…»

Или ещё хуже:

«Ты скоро сам всё поймёшь, Валечка. Мне так здесь хорошо. Скоро будет хорошо и тебе…»

А потом начались странности уже и в доме. Сначала – мелочи. Предметы не там, где их оставили. Холод в комнате усилился так, что даже несколько одеял не помогало, даже когда все окна закрыты, и печь натоплена, и кондиционер топит на полную. Тихое жужжание, исходящее от стен, словно внутри них поселился рой насекомых. Странные скрипы по ночам снизу и сверху. А затем – звуки. Тихие, на грани слышимости, они доносились из-за двери подвала. Словно кто-то царапал её изнутри. Словно кто-то просил выпустить его.

В последнюю неделю совместной жизни Марина почти не спала, и, хотя она никогда не замечала странностей в комнате даже когда я пытался сам себе доказать, что не схожу с ума, она просто радовалась. Непонятно чему. Вечером я пришёл из ванной. В комнате её не было, я позвал её – тишина. Вышел в прихожую и увидел её... Она сидела на полу у двери подвала, прислонив к ней ухо , закрыв лицо руками, то ли смеялась, то ли плакала

Скандал начался сразу, когда я попытался оттащить её от двери. Марина кричала, что я не слышу, не понимаю, не верю ей. Что они уже близко – совсем рядом. Что звуки становятся громче. Она обвиняла меня в том, что я сговорился с «ним» – не знаю, с кем именно.

«Они говорят со мной», – и начала безумно хохотать. Сказать, что мне было страшно – не сказать ничего...

«Кто?» – спросил я, чувствуя, как холодеет спина.

«Дети из подвала», – ответила она, и её глаза были пусты, словно затянуты тонкой пеленой. – «Они говорят, что скоро выйдут. Нужен код, Валя. Ключ. Ты должен его написать» ... После этого она резко обмякла, перестала сопротивляться и я повёл её спать, она быстро уснула, как будто ничего и не было. Утром Марине ни о чем не говорила, да и обсуждать что-либо теперь она отказывалась со мной ...

Последние дни с Мариной превратились в настоящий кошмар. Ночами она внезапно садилась на кровати, устремив пустой взгляд на закрытую дверь комнаты, и начинала говорить каким-то низким, чужим голосом с хрипотцой. Она произносила непонятные, чуждые слова, словно читала заклинания на древнем языке, который я не мог разобрать. Сколько бы я ни пытался разбудить её, тормоша за плечи, она не реагировала, будто находилась в другом мире, а моё присутствие просто переставало для неё существовать. Всё, что мне оставалось, – это вжиматься в стену, закрывать уши руками и ждать, пока её мучительный монолог не закончится и она вновь не упадёт на кровать, погружаясь в беспокойный сон.

Её поведение по отношению к Грише тоже резко изменилось. Когда мопс, чувствуя тревогу, пытался приблизиться к ней и ласково ткнуться носом в её руку, она внезапно приходила в ярость. Марина начинала орать на него, грубо отталкивать и даже пинать ногой, что неизбежно приводило к громким и болезненным скандалам между нами. В такие моменты я её совершенно не узнавал, будто передо мной была другая, абсолютно чужая женщина. Но стоило ей оказаться рядом с Герцогом, как её настроение мгновенно менялось. Она могла часами спокойно сидеть, держа кота на руках и нежно гладя его, будто только он понимал её истинную природу.

Однажды утром, вернувшись с прогулки с Гришей, я обнаружил странную записку, аккуратно вставленную между дверями. Текст был написан Марининым почерком: «Я решила вернуться в Россию. Маме плохо. Я устала…». Дальше шли бессмысленные каракули, словно написанные в спешке или панике. Я перевернул записку и замер. С другой стороны была надпись на сербском языке, чёткая и аккуратная, будто выведенная кем-то другим. Когда я ее перевёл, меня охватил леденящий ужас:

«Они выбрали тебя, а не меня. Ты откроешь дверь».

Я бросился проверять вещи. Марина забрала лишь документы и телефон, а всё остальное – одежда, бижутерия и даже её любимые духи, которые она никогда не оставляла, – было на месте. Словно она бежала в панике, хватая только самое необходимое.

Первым делом я вновь набрал номер её матери. Раньше я уже пытался дозвониться, встревоженный поведением Марины. Но она каждый раз перехватывала телефон и разговаривала сама, убедительно изображая полную нормальность и выставляя меня сумасшедшим, человеком с больной фантазией. Каждый её разговор с матерью был виртуозной игрой – Марина легко и без труда переигрывала меня, выставляя параноиком, неспособным разобраться в своих же страхах. В этот раз трубку сразу же подняла её мать, голос которой звучал резко и чуждо:

– Марина дома. У неё всё хорошо. И прекрати сюда звонить, слышишь меня? – Её тон был не просто грубым – он был холодным и почти враждебным. Она бросила трубку, и после этого номер стал недоступен.

Я смотрел на телефон, не в силах пошевелиться от изумления. Марина не могла оказаться в России менее чем за час. Это просто невозможно физически. Я медленно осознавал, что схожу с ума.

Однако, странное дело, уже к вечеру того же дня, словно какая-то невидимая рука стерла её образ из моей памяти. Исчезли тоска и тревога. Вместе с ней из дома словно исчезла неведомая тяжесть, что-то невидимое, гнетущее, подавляющее мой разум последние недели. Теперь же дом словно впустил меня к себе полностью, наполнив новой, тёмной энергией, подарив странный прилив сил и мрачного вдохновения.

На следующий же день я с одержимостью принялся за ремонт. Я работал не переставая, почти круглые сутки, толком не спал, не ел превращая кухню , ванную и другие помещения, близкие к идеальным. Но с игрой для Steam ничего не выходило – стоило мне только коснуться клавиатуры и попытаться написать хоть строчку кода, как экран ноутбука начинал мигать, файлы внезапно повреждались, а в доме пропадало электричество. И хотя я тратил на проект последние свои деньги, казалось, что неведомая сила не давала мне закончить его, упорно подталкивая создать что-то другое. Что-то важное, мистическое, настоящее… И это осознание пришло ко мне лишь после истории с подвалом.

Потому что потом я понял, что вход в подвал был забит не для того, чтобы туда никто не вошёл. Он был закрыт, чтобы ничто оттуда не могло выбраться наружу.... продолжение следует