Последний день лета

— Вот ты говоришь — нельзя так. А как же с ними? Вона они какие стали… Старших не слушают совсем… Давеча приехали — папка, дай денег! Ну, это младший… Старший вообще со мной не разговаривает! А где я ему денег возьму — нету их, денег-то…

Последний день лета догорал на кончике папиросы, дрожавшей в руке Григория Палыча. Он бросил окурок на землю, помолчал, и тут же закурил новую.

— Что так?

— Ну как: быка еще не колол, да и если бы колол… Бычок-то у меня какой, а! Первый кавалер! Жалко, да видать, придется.. В октябре скажу Мартику спасибо за службу!… Нет, а младшой-то! Сказал бы: здравствуй, папка, как ты тут живешь? Здоровье-то как? А мы вот — живем-де, хорошо! А он — папка, денег! Откуда, сынок?!

Старик горько затянулся и замолчал.

— Что старший?

— А учудил! Он же теперь у нас самостоятельный, итить… Жену свою ведь бросил — аккурат еще страда началась. Ребятишки прошлым летом вместе с Настькой приезжали, ведь помнишь…

— Помню.

—А нынче поворот такой. Я ему — что же ты, Димка, зачем ты? Она ведь девка ладная, обходительная. Неужто наскучила так скоро? Блядей-то, прости мою душу грешную, вона сколько их! А Настька у тебя и умом, что называется, и сердцем, и лицо не как у этих… не абстрактное! А он мне — да дура она, папка. А я ему — это ты, Дима, дурак. Даром тебе такая жена досталась, и ребятишки правильные, а ты — дурак. Он на меня обиделся и трубку положил, мол, не ты мне указ, батя. Я уже не стал ему после звонить — да и дорого до города. А на портативные — еще дороже теперь стало звонить. А, младший же хотел мне свой старый портативный оставить… Да на кой черт он мне? Кому звонить-то? Мартику что ли, на луг? Дак он там поди с коровами, некогда ему!

Григорий Палыч хрипло рассмеялся своей шутке, потом надолго зашелся вязким грудным кашлем. Папироска потухла, когда он уронил ее в мокрую траву.

— Почему кашляешь?

— Да это я… Солярка вона какая стала… Не подступишься. Мужики — никто трактора нынче не гоняет. А страда идет… У меня сосед, мужик хороший — Ванька Гладких, да ты его знаешь!

— Знаю.

— Я к нему — сынок, мол, выручи деда, сено бы надо сгрести… Да тут недалеко, сразу за согрой! Он — не вопрос, папаша! А хитрый – с тебя, говорит, молоко кажный день до ноября, банка три литра. Я аж присел. Но — куда деваться-то? Правда, он молодец — парней каких-то позвал, мы с ними за два дня все сено сгребли и вывезли. Да с погодой не повезло — нахлестал нас дождь на второй день… Мы быстрей-быстрей, насилу успели! Мы до полуночи с этим сеном… А холодно еще. Вот меня с того дня и прихватило, видно… А все же, Ванька молодец! Такой парень спорый… У нас-то — некому…

Старик с чувством сплюнул, потом закашлялся и зажёг новую папиросу.

— Ты курить бы бросил…

Старик махнул рукой и надолго замолчал. Только затягивался, прищуривал уставшие глаза и выпускал струйки серого дыма, которые, поднимаясь, растворялись в тёмных кронах старых тополей.

— Что курить… — проворчал он наконец, — мне оно не мешает, бросать-то… Тут давеча приключилось вот… не хотел говорить… Я же почему свой грузовик не выгонял? В июне поехал, как сейчас помню, в Троицкое. Бабку-то из напротив дома помнишь? Заплохело ей, сестра ее прибежала, плачет: вези, говорит, Палыч, в больницу. А то неровен час помрет Егоровна. Что делать – повёз. На одно сиденье уместились. Егоровна ёк — она так глаза и не открывала… Ну и вот. Отвез я их, в больнице оставил. Обратно еду — а темнота… Встречных почти нет.. Слышу — кто-то слева сигналит. Москвичонок, вроде; ну я вышел. А там – трое парней сидят. Ничего вроде такие, приличные с вида, — не из нашей, видать, деревни. Двое вышли: папаша, говорят, а как до Троицкого проехать, где свернуть надо? Я им — ребятки, я как раз оттуда еду. Так что вертайте, проехали вы его уже. Там указатель своротили недавно. Я им, значит, говорю, где свернуть – а они…

Григория Палыч осекся, рука с папиросой задрожала. Он опять зашелся в кашле. Затем продолжил:

— …А они — раз, дверь мою открыли, меня за рукава, один за грудь — так из кабины и вывалили. Прыгнули в мою «ласточку» и укатили — один на моей, двое на «Москвичонке». Я было побежал — да куда там, дед старый.. Так теперь дед еше и без машины…

— Милиция что сказала?

— Да что милиция…Что они скажут? Искали, дед, мы твою развалину — да, видать, не нашего району шурики-то те были. Укатили они далеко. Мы, говорят, конечно объявим нашим сотрудникам по краю, но, говорят, советуем, дед, лучше теперь телегу чинить да лошадь запрягать… А где же мне на лошади, километраж не тот… И лошади уже как пять лет нету… Где же я ее?.. А телегу сейчас где?.. Да нет, не надо оно мне. Значит, я такой уж, видать, и не нужна мне была моя ласточка, вот ее и забрали… Так что дед теперь без машины, не смогу часто приезжать-то…

— Да ничего, понимаю…

— Ну а ты тут как? Я что-то все про себя. Как ты тут?

— Хорошо. Помаленьку, потихоньку.

— Это хорошо… Хорошо, что хорошо…

Старик снова замолчал. Подул не по-летнему жесткий ветер и в уголках его глаз как будто заблестели слезинки. Он резко провел рукой по глазам и поднялся.

— Ладно, пошел дед. Ты тут давай, не скучай! Скоро и я к тебе, на постоянное подселение! Если зима будет холодная… — он снова усмехнулся.

Еще целых пять минут Григорий Палыч ходил вокруг, поправлял оградку, выравнивал крест; то тут то там вырывал сорняки. Наконец он выпрямился. Докурив, папироску, он бросил окурок на землю и, не торопясь, втоптал в сырую от дождя траву.

Потом развернулся и, не оглядываясь, зашагал в сторону деревни.

#рассказ #деревня #проза #последнийденьлета