Невидимое насилие «В этом уголке мира»

Сколько историй можно рассказать о бомбардировке Хиросимы; откуда взялись сумасшедшие эко-активисты; как мытьё посуды защищает государство; кто завёз традиционные ценности в японскую деревню; почему слова ничего не значат, а искусство никого не предупредит. Спойлеры от начала и до конца.

Упоминаются: политика памяти; субъективное и объективное насилие; устала писать.

«В этом уголке мира» — манга авторства Фумиё Коно, выходившая с 2007-го по 2009-й год в журнале Weekly Manga Action. В 2016-м году манга была экранизирована режиссёром Сунао Катабути, в 2019-м создатели выпустили расширенную версию фильма. Сейчас речь пойдёт именно о работе Фумиё Коно.

Сюжет охватывает примерно 12 лет жизни сначала девочки, а потом молодой женщины Судзу Урано. Детство её проходит в пригороде Хиросимы, после свадьбы она переезжает в расположенный в хиросимской префектуре Курэ — один из центров судостроительной промышленности в стране. На этот период её жизни приходится Вторая мировая война, поэтому датировка, которая делит мангу на главы, в какой-то момент превращается в таймер, отсчитывающий время до ядерной бомбардировки 6 августа 1945-го года.

Сброс ядерных бомб на Хиросиму и Нагасаки стал исключительным актом насилия по меркам не только Второй мировой войны, но и всей человеческой истории. Оказалось, что технический прогресс, на который возлагались такие большие гуманистические надежды с начала Нового времени, достиг высот, позволяющих в считанные секунды уничтожать города, убивать десятки тысяч людей и обрекать выживших на мучительную смерть от лучевой болезни. Неудивительно, что это событие до сих пор остаётся предметом философской, научной, художественной рефлексии.

Каждый, кто говорит, пишет, снимает кино или создаёт мангу о Хиросиме, никогда не обращается просто к факту взрыва, он помещает его в историю, а история должна иметь своего рассказчика. Так что мы (слушатели, зрители или читатели) неизбежно попадаем в сеть множества переплетающихся нарративов: бомбардировка связывает прошлое, настоящее и будущее в самых разнообразных контекстах, в первую очередь, национальных. Каждый, кто говорит о Хиросиме, сталкивается с проблемой политики памяти, с проблемой фрейминга.

Позиция ядерного универсализма, анонимное «больше никогда», надпись на кенотафе в хиросимском мемориальном парке («Покойтесь с миром, ибо мы не повторим ошибку») , не называющая ни жертв, ни ответственных, с одной стороны, уравнивает нас всех перед угрозой исчезновения человечества. Что, в общем, имеет смысл, хотя на деле сброс «Малышки» и «Толстяка» дал старт наращиванию ядерного потенциала США и СССР и стимулировал соответствующие исследования в других странах, а не заставил мир задуматься о пацифизме. В то же время анонимность затемняет неодинаковые позиции, в которых находились участники событий: японцы, американцы, проживавшие в Японии национальные меньшинства, жители оккупированных азиатских территорий и весь остальной мир; комбатанты и нонкомбатанты; умершие, выжившие и правительство, согласившееся сотрудничать с американской оккупацией; домохозяйки, начавшие антиядерное движение, (неожиданно) расколовшиеся в нём социалисты и коммунисты, стремительно переобувающиеся националисты (ещё более неожиданно) и т. д.

Бомбардировка Хиросимы по-разному встраивалась и встраивается в национальные дискурсы, особенно, с учётом политики памяти, проводимой правительствами сверху. Это, если что, международная практика, связанная с необходимостью конструирования национального мифа, а не единичные заговоры элит. К примеру, мне тяжело представить в российском учебнике истории не только перепись подвигов советского народа, но хотя бы упоминание о «полковых жёнах». Почему? Потому что новым национальным мифом в России стали «дети победителей», и миф о величии нации требует не просто памятования, а глорификации войны. Изнасилования в окопах в программу глорификации не вписываются.

Для корейцев, китайцев, филиппинцев, индонезийцев и других пострадавших от вторжения народов история о Хиросиме стала историей о замалчивании военных преступлений (таких как Нанкинская резня, или Нанкинское изнасилование) и многих, многих лет колониальной политики.

В официальном дискурсе Японии, для которой США из противника превратились в ближайшего союзника, применение ядерного оружия стало большой трагедией, подчёркивающей жертвенный статус страны, но как бы не имеющей конкретной причины под названием 1) попытка морального устрашения 2) путём массового убийства мирных граждан на исходе войны 3) одной конкретной администрацией.

В дискурсе Соединённых Штатов событие представлялось и представляется по сей день как вынужденная мера, наименее кровопролитный вариант, обеспечивший установление мира в Тихоокеанском регионе. Две последние версии со временем счастливо бракосочетались в третью, породившую гендерированный нарратив о послевоенном возрождении Японии. С ним мы познакомимся в заключительной части.

Итак, кто-то говорит о божественном возмездии, кто-то — о семейной трагедии, кто-то — о покушении на национальное достоинство, кто-то — о возможности отмыть подмоченную репутацию, кто-то — о чём-то ещё. Поэтому мне было очень интересно читать «В этом уголке мира», очень интересно смотреть, как Фумиё Коно работает с воспоминаниями своих родственников, с контекстами, с языком, подмечать, что она включает в сюжет и в изображение, а что оставляет за кадром.

При первом знакомстве с мангой оказалось, что её тон очень тяжело соотнести с известными мне произведениями о войне: торжественными по духу, трагическими, героическими, дидактическими, мрачными, брезгливыми, абсурдистскими и т. д. Эта загадка интонации мучила меня до тех пор, пока я не прочитала книгу другой японской писательницы — «Цитадель» Фумико Энти. Обе истории — семейные саги, обе сосредоточены на женских фигурах, обе — очень жестокие, обе — очень сдержанные. Насилие в них не преуменьшается и не преувеличивается, не становится сюрреалистически монструозным, абсурдным или смешным, не контрастирует с идиллическим измерением «нормальной жизни», как во многих аналогичных книгах. Оно полностью интегрировано в «нормальную жизнь», оно неотделимо от неё, оно и есть то, что задаёт норму этой жизни.

В сущности, «Цитадель» и «В этом уголке мира» — это истории, схватывающие то, что Славой Жижек называет объективным насилием.

Среди многообразия видов Жижек выделяет и противопоставляет друг другу два взаимосвязанных вида насилия, субъективное и объективное.

У субъективного насилия всегда есть лицо: родитель, избивающий ребёнка; террорист, устраивающий взрыв в метро; страна-агрессор, вторгающаяся в другую страну (в глазах жителей обороняющейся страны, по крайней мере) . Кроме того, его проще локализовать во времени и пространстве. Акт насилия всегда как будто единичный акт, поэтому в некоторых кругах либеральных, образованных, наделённых художественным вкусом и безупречными моральными качествами приличных людей история сестёр Хачатурян, убивших своего спящего отца, который годами их бил, унижал и что только не делал, стала такой «неоднозначной». Ведь не бил же он их в момент убийства, правда? Кроме того, он их обеспечивал, даже телефоны дарил не кнопочные, а значит, их отношения — нормальный, почти что рыночный обмен в мире, где что угодно, даже человеческое достоинство, может стать объектом купли-продажи.

Ешь еду в родительском доме — терпи родительские оскорбления. Носишь одежду, сшитую малолетними рабами в странах глобального Юга, — не открывай рот по поводу несправедливой системы общественного устройства, ведь другой системы у нас нет, да и эта вполне… нормальная. Насилие, считываемое как насилие, то есть субъективное, всегда нарушает обычный, привычный, естественный порядок вещей: обливание супом Ван Гога считывается как покушение на общественные ценности и безопасность, перекрытие дорог разноцветноволосыми активистками Just Stop Oil считывается как опасное вторжение в нашу повседневность.

Объективное насилие — это и есть нормальный порядок вещей. У объективного насилия нет лица кровожадного нациста, серийного убийцы, трёх замученных жизнью сестёр или эко-активистов; объективное насилие не имеет чётких пространственно-временных границ, из него не сделаешь цепляющий заголовок-однодневку. Вообще-то, большинство людей очень плохо представляет себе саму возможность жизни без него. Однако, пока мы не обнаружим его существование, мы не в состоянии объяснить насилие субъективное. Объявление отдельных людей или групп наркоманами и сумасшедшими никогда ничего не объясняет, если что.

Так что, к примеру, если вы хотите понять, почему активисты Just Stop Oil блокируют дороги и прокрадываются в музеи, посмотрите на то, как выглядел Нью-Йорк несколько недель назад, почитайте про наводнения в Пакистане и про 70-градусную жару в Индии, про скорость вымирания рыб, птиц, пчёл и других видов насекомых. Тяжело вообразить, что кто-то может в одиночку надуть смога над мегаполисом, смыть в океан целую страну или ассасинировать целые виды крошечных жучков — да и зачем? Природные аномалии, такие как «небывалая жара» (с каждым годом всё небывалее) , просто случаются. Наверное.

Появление сумасшедших зелёных активистов никак не связано с тем, что государства десятилетиями игнорируют предупреждения климатологов, что на климатических саммитах решают будущее планеты нефтяные миллиардеры, и ни учёные, ни активисты туда почему-то не попадают, а правительства ставят на конвейер выдачу новых карбоновых кредитов, и никакое СМИ с миллионными охватами не напишет об очередной мирной демонстрации экологов с плакатиками или о посадках особенно настойчивых из них. Пока они не обольют Ван Гога супом. Пока не перекроют движение транспорта. Пока границы привычной безопасной повседневности не будут как-либо подорваны. И если вы считаете этих людей опасными радикалами — то нет, настоящий эко-терроризм ещё не начинался. Но обязательно начнётся.

В некоторых рецензиях «В этом уголке мира» рассматривают как эдакий слайс-оф-лайф, сборник бытовых зарисовок, где практически отсутствует измерение войны, что одним людям кажется почти что умилительным, а другим — кощунственным. С другой стороны, «В этом уголке мира» для многих предстаёт как выдающееся страшное антивоенное произведение. За счёт чего сосуществуют такие противоположные взгляды на один и тот же текст?

Изображение в манге Фумиё Коно действительно концентрируется на повседневной жизни: в ней много работают, много едят, много решают какие-то житейские вопросы. Главная героиня, Судзу, живёт вдалеке от фронта, и, в силу своего происхождения и положения, не слишком интересуется большими философскими вопросами и войной как таковой. По крайней мере, она предпочитает молчать.

Насилие вытеснено из пространства изображения: мы не видим ни японских, ни вражеских солдат, занятых непосредственно солдатской работой — то есть убийствами; мы не видим упоминаемых актов насилия в прямом эфире — только их последствия. Если в «Босоногом Гэне» есть ужасающая сцена, в которой тело человека сгорает при взрыве, то «В этом уголке мира» есть безымянный обгоревший труп в углу страницы, поражённая странной болезнью кожа сестры Судзу и чувствующие недомогание в результате вторичного облучения тётушки. Остаются за кадром гибель девушки из публичного дома и причина её гибели: особенно впечатлительный солдат решает организовать двойное самоубийство, связывает их руки и прыгает зимой в речку. Он выживает, она умирает от пневмонии. Снова невидимая для читателя. Даже военные корабли в манге воспринимаются Судзу скорее как чудо техники, чем военные машины.

Но вот Япония объявляет капитуляцию, и на одной из панелей появляется корейский флаг. И при том, что нигде по ходу манги прямо не упоминается военная политика в отношении этнических меньшинств и жителей оккупированных стран, мы понимаем, что Фумиё Коно занимается не просто этнографической реконструкцией, мы понимаем, что насилие всегда, всё это время, уже было здесь. Гендерное, государственное, классовое насилие в том числе.

Связь класса, гендера и национальной (националистической) политики хорошо просматривается на примере Рин — подруги Судзу, проданной в детстве в публичный дом.

Криминализация абортов, зафиксированная в Уголовном кодексе 1880-го года, должна была пресечь совершение матерями опасных медицинских операций и увеличить численность населения. Большая нация — сильная нация.

Почему японки массово прибегали к абортам? В основном, потому что не хотели растить детей в голоде и бедности. По этой же причине существовал инфантицид, и чаще его жертвами становились «бесполезные в хозяйстве» девочки. Ситуация действительно требовала вмешательства, но криминализация абортов никак не устранила причину их распространения. Где будет работать демографический прирост? Кто будет его кормить?

Несмотря на расширение доступа к образованию, у женщин оказалось не так много вариантов трудоустройства. Основным работодателем для них стали текстильные фабрики, куда их могли продать собственные родители, чтобы не кормить лишний детский рот. Сами фабричные девушки жизнь на производстве сравнивали с жизнью в борделе, и далеко не в пользу первого: фабрика означала изматывающий физический труд, копеечные зарплаты, беззащитность перед сексуальным насилием со стороны администрации и мужчин-рабочих, но… всё лучше голодной смерти. Вот такие строчки фигурируют в песнях работниц того времени:

Не влюбляйтесь в мужчин-работников. В конце концов вас выкинут, как чайную заварку. При расставании человек подобен вееру, который выбрасывают, когда ветерок больше не нужен. Встречайся с ним почаще — и завод расстроится. Не встречайся с ним — и мастер расстроится. Эта фабрика похожа на бордель; Мы — шлюхи, живущие продажей своих лиц. Гейши в Сува получают тридцать пять сэн. Обычные проститутки получают пятнадцать сэн. Мотальщицы шёлка получают одну картофелину.

Вторым по величине работодателем стал публичный дом. Государство поддерживало и существование системы как таковой, и стигму в отношении женщин, находившихся в рабском положении: они были вынуждены либо искать замужества, либо годами выплачивать долг за своё «содержание», либо покончить с собой, чтобы выбраться из увеселительной индустрии, защищавшей «приличных» японских женщин и позволявшей мужчинам сбросить напряжение вне дома.

В манге, уже в другую эпоху, Рин продают в публичный дом Футаба по той же причине, что и полвека назад — из-за нищеты. Там она обслуживает сначала обычных клиентов, а с началом войны — солдат. Когда выясняется, что Судзу и Рин — землячки, обе родом из Хиросимы, она походя упоминает, что в доме Футаба многие приехали издалека. Это один из нескольких намёков на систему станций утешения — легализованных правительством Японии лагерей, где солдаты могли насиловать привезённых туда девочек и женщин. Основным контингентом станций были жительницы оккупированных стран, в особенности, корейские девочки и женщины. Связано это было не только с логистическими соображениями, но и с тем, что война велась «во имя семьи», и, как изнасилования в публичных домах служили для защиты приличных домохозяек, так изнасилования иностранок служили для защиты японок, которые должны были рожать чистокровных подданных империи. Имелись и другие причины, и особенности официальной риторики: попытка уменьшить число сексуальных преступлений военными, попытка ограничить распространение венерических заболеваний и т. д., но о них как-нибудь в другой раз.

Наша главная героиня, Судзу, в отличие от Рин, находится в намного более привилегированном положении, но и она живёт в мире не то чтобы скрытого, а скорее встроенного в быт насилия. Причём, если немного познакомиться с историческим контекстом предшествующих эпох, в частности, реформации Мэйдзи, выяснится, что «естественный» порядок её жизни был изобретён и завезён в японское село совсем недавно.

Но что вообще не так?

Да, её брат перекладывает на неё часть своих обязанностей, и именно Судзу заботится о младшем ребёнке в семье в отсутствие родителей. Как-то слабовато для «насилия». Да, она выполняет задание за своего одноклассника, и её работу отправляют на конкурс под его именем, хотя, наверное, учителя примерно понимают, кто и как рисует на самом деле. Но её же никто не принуждает, верно? Да, замуж Судзу выходит за незнакомого человека, по решению родителей. А как по-другому в те времена? И она не протестовала вроде бы. Да, в первую брачную ночь её нелюбимый муж знает, чем они будут заниматься, а она — нет: ей бабуля рассказывает даже не про тычинки и пестики, а про… зонтики. Потому что неприлично знать молодой девушке о таких вещах. Снова — никакого злого умысла, только забота о чести самой Судзу и приличиях. Да, в семье мужа над ней периодически потешаются — по понятным причинам: в сельских условиях ценится не рисование и богатая фантазия, а хозяйственность и другие житейские навыки. Да, её роль в семье сводится к роли рабочей лошади, обязанной обслуживать мужа и его родственников. Как у взрослой женщины у неё есть взрослые зоны ответственности, но при этом нет собственных карманных денег. Но разве у неё плохие свёкры? Разве они злые люди? Нет, конечно. Как и бабушка, и родители, и учитель, и другие люди. Получается, если нет злодея, произносящего злодейскую речь, то нет и жертвы. Даже если мы считаем подобное положение женщины неприемлемым сейчас, то всегда готовы сделать скидку прошлому или экзотичному японскому обществу.

Тем не менее, ещё во времена бабушки Судзу, жизнь была несколько другой. Сельские женщины свободнее распоряжались своим телом, практиковали секс до брака, разводились и заново выходили замуж, если предыдущий муж их не устраивал. Хозяйство велось не то чтобы полностью на равных, но более кооперативно, чем в 30-40-е годы XX века.

Мир вокруг не был феминистской утопией, но у женщин в сельской местности тогда было больше юридической, финансовой и телесной автономии, чем у Судзу сейчас. Люди не могли вести хозяйство в одиночку, а работу не интересовало, девственница ли её делает. Да, человек не мог временить с браком (потому что нужно копать грядки) или всегда выбирать партнёра по зову сердца (потому что копание грядок приоритетнее совместимости характеров) , или отказываться от продолжения рода (потому что кто будет копать грядки, когда вы станете станете немощными стариканами) , или рожать детей до бесконечности (потому что грядки могут прокормить строго определённое количество людей) и т. д. Однако работоспособность женщины гарантировала ей хоть какую-то ценность и возможность выбора.

Конец прекрасной эпохи ознаменовала политика «хороших жён, мудрых матерей»: на место кооперации в семье должно было прийти патриархальное управление, модель патриархальной семьи проецировалась на отношения человека с государством и фигурой императора. Разводы стали дороже, их оформление — сложнее в юридическом отношении, в воспитание новых послушных женщин вкладывались огромные деньги и идеологические усилия: от создания пропагандистских фильмов до появления «женских ассоциаций», работа которых планировалась и координировалась мужчинами. Политика «хороших жён, мудрых матерей» просуществовала в Японии вплоть до окончания Второй мировой войны.

К чему это всё? К тому, что «нормальная жизнь» с её «нормальными» издержками не так естественна, как кажется. Чем настойчивее вас убеждают в наличии исконных традиционных-претрадиционных ценностей, тем больше поводов спросить, кто и когда эти ценности выдумал. Может выясниться, к примеру, что генетически покорных азиатских женщин, мечтающих о варении аналоговых борщей белым националистам, никогда не существовало.

Когда мы восстанавливаем исторические контексты, связь объективного насилия в мирное время с субъективным во время войны становится очевидной: Нанкинская резня, включавшая не только массовые убийства, но и массовые изнасилования гражданского населения в Китае, не кажется чем-то противоположным тому, к чему приучали японцев десятилетиями или к чему они были привычны задолго до этого. Если женщины дома являются собственностью, если женщины дома делятся на тех, кого можно насиловать, и тех, кого можно насиловать одному мужу, то почему солдаты не должны пользоваться моментом на территории другого государства?

Вопрос перетекания нормального в ненормальное беспокоит и героев манги, но они не могут посмотреть на историю и себя извне.

«В этом уголке мира» есть эпизод с воссоединением Судзу и её одноклассника Мидзухары. Мидзухара ненадолго возвращается с фронта и останавливается в доме Ходзё. Жизнь Судзу видится ему нормальной, его собственная жизнь — нет, но он не в состоянии понять, когда именно всё сломалось. Брат пошёл учиться в морскую академию, чтобы прокормить семью, и случайно погиб — ну, случается; Мидзухара пошёл во флот по стопам брата — ну, обычная мечта; там он делал свою работу — обычную для моряка работу, а потом его начали бить без причины и ему начали кланяться без причины.

Что произошло? Ничего. Единственный способ объяснить чудовищное насилие войны — это признать существование много худшего насилия в якобы мирной жизни.

Фромм, например, пишет, что война, которую нас учат воспринимать как страшное, из ряда вон выходящее событие, обывателю, живущему в не менее страшных условиях под названием угроза голодной смерти, она чем-то ужасным до поры не кажется. К тому же, война даёт человеку вещи, которые он не в состоянии получить в мирной жизни: на фронте его базовые потребности в жилье и пище, если их можно удовлетворить, удовлетворяются безусловно — его жизнь не зависит от умения хорошо продать свой труд; сам труд перестаёт быть средством, его ценность определяется влиянием на мир; более того, работает человек не в одиночку, как изолированный индивид, а во имя некой общей цели, вокруг которой солидаризируется весь народ.

Война стирает классовые различия и превращает граждан одной страны в неделимое тело нации, которое побеждает как одно целое и страдает как одно целое. На практике это, конечно, значит, что при успехах наступления тысячи твоих соотечественников погибнут, чтобы один смог удобно усесться на нефтяное месторождение, а при неудачах — тысячи твоих соотечественников погибнут, правительство потихоньку элиминирует трудовой кодекс, но некоторые граждане, перейдя с чёрной икры на красную, смогут застраивать заповедные зоны, вырубать леса, обходить экологическое законодательство, загрязняя среду обитания своих рабочих и параллельно получая налоговые льготы, и т. д.

В манге удивление от передаваемого по радио голоса императора, который для Судзу и её сограждан был полубогом, наглядно показывает, какая пропасть лежала между головой и пятками в японском национальном теле. Но такие вещи, к сожалению, обычно видно постфактум и далеко не всем. У европейских профессоров из хороших семей есть время почитать книжки и порефлексировать, у жителей полунаселённого пункта, где закрылось единственное градообразующее предприятие, времени нет.

Из примеров выше видно, что ложь и присутствие насилия для героев и для читателя чаще обнаруживаются на вербальном и текстовом уровне.

Вот ещё очень изящно выстроенный эпизод: Судзу обнаруживает кружку, которую муж готовил для будущей невесты, и, видя цветы горечавки на ней, понимает, что предназначалась она Рин, потому что «горечавка» на японском созвучная с её именем. А вот самый очевидный пример — антивоенная записка, переданная в храм неизвестным человеком. Этой запиской сначала пренебрегут, впоследствии Судзу только в гневе сожмёт её в левой оставшейся у неё руке. Есть и другие слова, очень много слов.

И всё же… слова ничего не значат, потому что тесть Судзу продолжает работать на военном производстве, брата Судзу мобилизуют — и он уходит на войну, сестра Судзу отправляется помогать фронту на фабрику, Рин продолжает обслуживать солдат, Судзу, не разгибаясь, ухаживает за домом и своей новой семьёй. Всё идёт своим чередом.

После сообщения о бомбардировке Хиросимы мы видим, наконец-то, момент осознания или признания: мы подчиняли силой, и нас подчинили силой. Насилие всегда уже было здесь. Признание Судзу тоже зафиксировано на вербальном уровне. И оно тоже ничего не значит.

Манга заканчивается тем, что Судзу встречает девочку, чья мать погибла после бомбардировки. Девочка проводит с телом матери, лишившимся руки, столько времени, что в трупе начинают копошиться черви. Тогда она всё-таки уходит и по культе как бы опознаёт новую мать в Судзу. На последних панелях Кэйко подбирает новообретённой племяннице вещи из гардероба погибшей дочери. Жизнь продолжается.

Почему в этом финале есть элемент нечестности? Или, лучше сказать, самоотрицания?

Он вполне нормально вписывается в историю, наивно было бы ожидать, что после брошенной в небо фразы кто-то вроде Судзу должен… пойти свергать императорскую власть? Обычное для военного произведения решение и обычная мораль: войны заканчиваются, рано или поздно, и надо как-то жить дальше, видеть свет в конце левиафанского кишечника, всё такое. Что не так?

Много-много страниц назад Судзу выясняет, что из-за голода и голодного тяжёлого труда она не может иметь детей. Финал истории как бы отменяет это воздействие войны на её тело. Символическое восстановление репродуктивной функции Судзу встраивается в ещё один нарратив, сложившийся вокруг Хиросимы.

Ввиду коренного изменения отношений между странами, капитуляция была разыграна как мелодраматическая история, где обе страны играли гендерно окрашенные роли: США разыгрывали мужчину, который спасает и обращает в истинную веру отчаявшуюся и запутавшуюся Японию. Начинается курс на национальное возрождение под чутким руководством американской оккупации. Символом его становится женщина, но прежде всего — фигура матери.

Мемориал, посвящённый матерям, располагается у главного входа в хиросимский парк мира. Лицом женского опыта в пережитых ядерных бомбардировках становится не женщина вообще, а женщина-мать.

Всё это, конечно, замечательно, если не думать о том, что в этой версии женское тело, в конце концов, опять выступает как ресурс — оно сведено к репродуктивной функции, оно инструментализируется государством в целях морального, символического и буквального возрождения. Всё это, конечно, замечательно, если не видеть свидетельств настоящих хиросимских матерей. Они свой опыт формулировали по-разному, не все видели себя в сентиментальном изображении на памятнике. Вот такие стихи, обращаясь к врачам всего мира, пишет в дневнике пережившая облучение женщина, чей ребёнок родился с многочисленными нарушениями здоровья:

Только не Америка

Не прикасайтесь

Пальцем не притрагивайтесь

Грязными руками

Под мирной личиной

Не трогайте

Моего Сына

Вот что она, с умирающим ребёнком на руках, думает про продолжающуюся жизнь и новые дипломатические отношения.

Удаление из кадра убийц, смертей и военных действий позволяет Фумиё Коно схватить нулевой уровень насилия, имманентного по отношению к якобы мирной жизни. Тогда почему мангака заканчивает историю метафорой возвращения? Хотя Коно лучше, чем мне и многим другим людям, известно, что на этом история не заканчивается.

Множество детей останется сиротами, множество людей потеряет в бомбардировке своих близких, многие умрут от лучевой болезни, многие подвергнутся вторичному облучению. Многие женщины останутся бесплодными, многие увидят своих новорождённых детей искалеченными. Домохозяйки начнут своё движение за ядерное разоружение, которое будет использоваться в имиджевых целях и одновременно саботироваться бессменно правящей ЛДП.

Система станций утешения будет ликвидирована, её следы стыдливо попытаются замести под ковёр перед высадкой войск союзников. Побывавшие там женщины будут годами добиваться принесения официальных извинений и компенсации, но ничего толком не получат. Иэнага Сабуро напишет учебник по истории для средних школ и половину жизни проведёт в попытках сертифицировать его без государственной цензуры: в том числе без исключения упоминаний о станциях утешения. Кампанию по исключению их из программы в конце 90-х продолжит будущий премьер-министр Синдзо Абэ. Публичные лица будут открыто утверждать, что все эти девочки и женщины просто хотели лёгких денег.

Вместо станций утешения для японских солдат с началом оккупации появится аналогичная инфраструктура для союзных войск, в которую, согласно официальной версии, будут входить только уже занимающиеся секс-работой женщины, как имеющие лицензию, так и завербованные «с улицы». Вербовкой будет заниматься полиция, она приложит большие усилия даже в хиросимской префектуре, на центральный город которой новые клиенты старых заведений мгновение назад сбросили ядерную бомбу. Вербовкой будут полузаконно заниматься ультраправые группы, ещё вчера безумно преданные идее великой Японии, а сегодня — поставляющие секс-рабынь для развлечения победителей. Окажется, что честью «наших» женщин можно очень легко и выгодно поступиться. Несмотря на официальную риторику властей, станут известны случаи, в частности, в Курэ, когда в новые публичные дома будут попадать, например, старшеклассницы, мобилизованные на производства. Такие как Суми, сестра Судзу, но ей, умирающей от лучевой болезни, это, к счастью, не грозит.

США будут подчёркивать демократические изменения в стране, произошедшие благодаря вторжению. Женщины получат право голосовать на выборах. Часть этнических меньшинств, около двух миллионов корейцев и тайваньцев, имевших такое право до войны, его потеряет. Женщины получат право на аборт. Женщины получат право на аборт в рамках закона о евгенике. Будут принудительно стерилизованы тысячи людей с ментальными и другими заболеваниями. В том числе дети. Последним жертвам принудительных операций сейчас около 60-и лет. Это значит, что они в среднем чуть старше моей мамы.

Насилие никуда не денется. Женское тело, в частности, материнское тело, увековеченное в памятниках, будет в очередной раз использовано как ресурс. Как батут, на котором

кто угодно

как угодно

может прыгать до ёбаной бесконечности.

Всё это манга Фумиё Коно оставит за кадром семейной сцены.

Но что если мы не должны возвращаться к нормальной жизни? Что если мы должны приостановить нормальность в принципе и объявить экологические катастрофы, войны и многие другие вещи не чудовищной ошибкой, не коллективным помешательством, не единоразовым обманом нескольких выдающихся злодеев? Что если мы назовём всё это своим именем — закономерным результатом жизнедеятельности общества, которое никогда не было справедливым, мирным и проч. ? Может быть, для всех нас будет полезней работать с этим.

Мне по-прежнему нравится тон и формат, выбранный Фумиё Коно для (анти) военной манги. Кроме обычного визуального (кстати, тоже непростого) и вербального измерений, «В этом уголке мира» есть ещё одно — это рисунки Судзу, рука которой после отделения обретает автономию и заполняет лакуны, недоступные её памяти. Так кисть Судзу соединяется с кистью мангаки и отсутствие её кисти также соединяется с символическим отсутствием кисти: после эпизода с бомбардировкой Курэ Фумиё Коно начинает рисовать фоны левой рукой.

В манге Судзу не дано стать художницей: её талант часто игнорируют, её фантазия становится предметом насмешек. Но хочет ли она какой-то профессиональной реализации? Для чего ей самой нужно рисование? Как средство самовыражения? Как средство побега от реальности? Вряд ли.

Как и бытие «хорошим» человеком, и праведные речи, и семья, и любовь, искусство никого не спасает, не преодолевает смерть, не останавливает войны. Не знаю, что там с национальной честью и национальными богатствами, но что война может гарантировать, так это случаи вроде отсечения руки пианисту Паулю Витгенштейну, брату того самого.

Однако рука — это не только способность держать карандаш, но ещё и способность держать другую руку. Судзу использует свой талант как способ связи с другими людьми: с Харуми, для которой она рисует маму, с Рин, для которой она рисует арбузы, с Мидзухарой, для которого она рисует цаплю.

И, если искусство никого не спасёт от пули, не разжалобит ни одного убийцу и не предупредит потомков, мы хотя бы можем использовать его как средство коммуникации, чтобы передавать свой опыт, утешать друг друга, создавать связи и надеяться, что из них когда-нибудь вырастет настоящая деятельная солидарность.