Негасимый огонь

Слишком маленький текст для полноценного рассказа, но и этого хватит

Офицер приосанился. До самой последней секунды он хотел выглядеть достойно. Ему было все равно перед кем. Он всю жизнь прожил по неписанному, негласному кодексу чести, под который подгонял все свои действия. И сейчас, когда в скором времени его жизнь оборвут, как им казалось с позором, он знал, что нужно сохранять достоинство. Это единственное, что ему оставалось.

Они насмехались над ним, не понимали его. Идея, ради которой он убивал, но сам был готов умереть, была им не понятна. Они не чувствовали, как потоки великой, народной силы пронзают всю историю человечества. Как величие отвергается из-за нелепости предрассудков и надменной недальновидности. Извращение стало для них нормой. Извращение, вскормленное тысячами и миллионами жертв.

Но он был не проповедник и не апостол той теории, ради которой сражался. Она казалась ему естественной. Как честь как сострадание. Чтобы сдержаться и не помочь при виде страдающего человека, нужно иметь гнилое, высохшее сердце. Так можно ли его упрекать, в его стремлении помочь всему страдающему человечеству?

Еще с детства его осенило, что жизнь нужно посвятить служению благу. Благу не выстроенному по координатам учеными-инженерами, не расписанному по пунктам в умных книжках. Стремление это должно исходить от сердца, оно должно быть всеобщим, и общедоступным как солнечный свет.

Когда его страна поднялась в едином порыве и попыталась сначала сама встать на путь, освещенный этим солнцем, его радости и триумфу не было предела. Его страна как проснувшийся от глубоко сна человек, стремилась пробудить остальных от векового сна. Но не все разделяли благо, не все стремились к истине. Их мелочные, приземленные желания, грозили благополучию всей страны, которая только начинала подниматься. И ему пришлось убивать, убивать своих сородичей, своих сограждан.

С каждым убитым внутри него становилось немного больше пустого пространства. Как будто нутро отмирало по кусочкам. Но его это не пугало, пустота только лучше распространяла святой для него свет, и он дальше мог дарить пламя.

Сидя перед своими убийцами, он понимал, что, когда его расстреляют без суда и следствия, или зарежут как собаку, свет что он копил эти годы вырвется на свободу. И потомки, его и его мучителей, которые без сомнения будут одних с ним взглядов, соберут этот свет. Каждый из них заключит этот огонь в себе, что сделает его по-настоящему бессмертным.

Такими были последние мысли офицера, взятого в плен английскими солдатами на его же собственной земле. Его скоро забьют до смерти прикладом винтовки. Его же конвой, последней каплей для которого будет блаженная улыбка и горделивая осанка пленного офицера.

Но конвоиров можно понять, они могли бы искать среди груд тел еще живых, но уже приговоренных к погребению. Или помогать пронумерованному топливу для печей и газовых камер эвакуироваться. После увиденного в концлагере, сама мысль, что они охраняют немецкого офицера, устроившего это, казалась им оскорблением. Каждая секунда его жизни, после совершенного, уничтожала их веру в справедливость. Бог, миропорядок общество и государство не уничтожило его после смерти первого ребенка, после первой же газовой камеры. С несправедливостью того, что он продолжал жить трудно было смирится. Да и они, собственно, и не стали.

За окном начинал падать первый в этом году снег.