«Мейсон и Диксон» Томаса Пинчона
Карта и территория: как граница между двумя колониями расколола США на две части.
Долгое время две английских провинции – Мэриленд и Пенсильвания – спорили о том, где проходит граница между ними. В 1760-м владельцы колоний подписали соглашение, согласно которому границу должны были определить ученые. У колонистов не было точных астрономических инструментов, поэтому за помощью обратились в Королевскую академию. Осенью 1763-го в Америку прибыли 35-летний астроном Чарльз Мейсон и его 30-летний помощник Джеремайя Диксон – с собой они привезли гигантский зенитный телескоп, а также много других инструментов и справочников.
Мейсон был сотрудником королевского астронома Брэдли, усовершенствовавшего метод вычисления координат звезд. На работу Мейсону, сыну мельника, помогла устроиться знакомая отца, вышедшая замуж за Брэдли. Диксон родился в семье владельца угольной шахты, учился у математика Эмерсона и, по предложению приятеля Эмерсона, отправился с Мейсоном на Суматру в 1761-м наблюдать за прохождением Венеры по диску Солнца. Наблюдения проводились в разных точках земного шара: это был первый международный проект такого размаха. Проведению его немного помешала первая мировая война – Семилетняя: из-за нее Мейсону и Диксону вместо Суматры пришлось отправиться в Южную Африку. Весной 1763-го успешно понаблюдавших за Венерой англичан порекомендовали Томасу Пенну, владельцу Пенсильвании. После нескольких собеседований Мейсон и Диксон охотно подписали контракт (сумма вознаграждения была астрономической) и отправились в Америку.
Три с половиной года ученые проводили границы между Мэрилендом, Делавэром, Пенсильванией и Вирджинией. На «линии Мейсона-Диксона» устанавливались пограничные камни с гербами владельцев Мэриленда и Пенсильвании. Провести линию по последним 20 километрам не получилось – на западе в 1767-м они дошли до индейской военной тропы делаваров. Проводниками у астрономов были ирокезы, враждовавшие с делаварами, поэтому здесь пришлось остановиться. Так или иначе, работа была выполнена. Диксон продолжил работать землемером в Англии и умер там же в 1776-м. Мейсон некоторое время наблюдал за звездами, потом переехал в Америку и умер в Филадельфии в 1786-м.
Собственно, это и есть фабула романа Пинчона «Мейсон и Диксон»: герои наблюдают за Венерой, едут в Америку, проводят границу и возвращаются домой. Казалось бы, это материал для научно-популярной книги, и, более того, книга такая есть и не одна – например, в 2000-м вышла «Провести линию» Эдвина Дэнсона: я не интересуюсь историей астрономии 18 века, но прочитал ее с интересом. На роман Пинчона она не похожа – он рассказывает о другом.
Мы практически ничего не знаем о характерах Мейсона и Диксона. Частью американской поп-культуры они не стали – в отличие от тех же Льюиса и Кларка, исследовавших в начале 19 века Дикий Запад. Так что первыми в живых персонажей британских работяг превратил именно Пинчон: Мейсон в его романе – серьезный, тревожный интеллектуал, Диксон – рубаха-парень, говорун и оптимист. Вместе они образуют привычный комический дуэт: ослик Иа-Иа и Винни-Пух, Пьеро и Арлекин, Джек Леммон и Уолтер Маттау. Со времен могильщиков Шекспира комические дуэты нужны для беспрестанных споров и комических пикировок – поэтому в романе Пинчона много диалогов, в которых герои комментируют рабочие будни.
Вроде бы комментировать там особо нечего: рабочий дневник Мейсона – сухой научный отчет, интересный только историку астрономии. С оговорками – например, Мейсон во время, свободное от работы, съездил посмотреть на пещеру, в которой предался «меланхолическим размышлениям» о смерти и тщете всего сущего. Чтобы сделать историю о проведении границы занимательной, Пинчон добавляет к веку Разума щепотку волшебства и безумия: в романе появляются говорящий терьер, разумная механическая утка, фермер-бобролак и призраки – в большом количестве.
Как и в «Баудолино» Умберто Эко, история оказывается повествованием, сотканным из свидетельств персонажей, которые могут привирать и выдумывать. В «Мейсоне и Диксоне» есть рамочная история – преподобный Черрикоук в канун Рождества начинает рассказ об астрономах. Его постоянно перебивают и комментируют слушатели, сомневающиеся в достоверности повествования. В истории Черрикоука есть несколько вставных новелл (про Ламбтонского червя и китайских звездочетов), рассказчиков второго уровня также постоянно перебивают слушатели. Повествование заносит временами в сторону – и мы знакомимся с беседой часов астронома Маскелайна и часов главных героев, временами в будущее – и Мейсон с Диксоном делятся впечатлениями о пережитом, временами в прошлое – в воспоминания героев. Роман о прямой линии движется по затейливой траектории: не существует подлинной истории, прошлое – это всего лишь набор свидетельств. Порой это арии, порой – речитатив, порой – многоголосье.
Усложненный нарратив нужен для того, чтобы уравновесить ослабленную фабулу (герои идут по лесам и вычисляют, куда установить следующий приграничный камень). С теми же целями усложняется и сюжет – с помощью дробления: как часто бывает в романах, рассказывающих о путешествиях, каждый эпизод превращается в относительно независимый, самодостаточный рассказ. Так же устроены, например, «вертикальные» телесериалы. Скоморошья история про Фому и Ерему («Mason got a Black Eye,— and Dixon a bloody nose!») легко преобразуется в формат ситкома, поэтому рассказ о проведении линии часто похож на производственный комедийный сериал. Примечательно то, что Пинчон несколько раз переносит в «Мейсона и Диксона» из современной культуры в первую очередь именно реалии из телесериалов (иезуиты у него изобретают карету, которая внутри значительно больше, чем снаружи; парижские кохены для приветствия складывают пальцы руки в букву Шин – это значит «живи долго и процветай»).
Как и во всяком ситкоме, здесь есть запоминающиеся эпизоды (Мейсон и Диксон похищают железную ванну, Бенджамин Франклин устраивает электрическое шоу, во время сельского праздника по дороге катится гигантская головка сыра), но есть и филлеры, и повторы. Примерно в третьей четверти романа повествователь начинает ходить кругами – начинают появляться персонажи из предыдущих фрагментов, предсказуемыми становятся не только реплики Мейсона и Диксона, но и их напарников. Но предфинальная часть и эпилог все же читаются с интересом.
В льстивых рецензиях американских критиков на «Мейсона и Диксона» Пинчона обычно хвалят за энциклопедичность. Думаю, что эта стандартная похвала, которую принято вставлять в отзывы о толстых книгах с большим количеством реалий, в данном случае ошибочна. Энциклопедизм предполагает интерес к эпохе в целом, к восстановлению точного облика исчезнувшего мира. «Имя розы» Эко, «Собор Парижской Богоматери» Гюго и «Террор» Симмонса – энциклопедические романы, «Война и мир», «Повесть о двух городах» и «Мейсон и Диксон» - не энциклопедические. Пинчон – не антиквар, ему не особо интересен восемнадцатый век сам по себе (думаю, что начало 20 века в «Against the Day» интересовало его больше). Изучив те грани мира, которые ему были любопытны, он достроил все остальное блоками из своих фантазий.
Если судить по реалиям из «Мейсона и Диксона», Пинчон прекрасно разбирается в истории науки и астрономии – в романе упоминается множество ученых от астрономов Си и Хо, казненных в 2137 г. до н. э. (они напились и не смогли предсказать очередное затмение), до Лапласа (очевидный анахронизм). Вторая по популярности группа реалий – политические: автор тщательно изучил историю колониальной Америки, поэтому его персонажи постоянно вспоминают то Понтиака, то генерала Брэддока – в Википедию порой приходится заглядывать. Третья группа – религиозные реалии. Культурные реалии интересуют Пинчона меньше всего: есть упоминания Вольтера (сказавшего «лучше быть гастрономом, чем астрономом»), Филдинга, Стерна, Смарта и Джонсона. Чаще всего герои вспоминают «Оперу нищих» Гея: пародийный фарс с песенками – вот что главным образом интересует Пинчона в богатейшей литературной традиции 18 века.
При этом я бы не исключал, что именно Стерн был главным стилистическим образцом для Пинчона. Так, например, слово Sensorium («чувствилище», «сенсорий»), которое девять раз появляется в романе, я попытался найти в беллетристике 18 века и нашел только в «Тристраме Шенди» («Звон колокольчика и стук в дверь сильно подействовали на сенсорий дяди Тоби»). Принято расхваливать Пинчона за то, как искусно он подражает языку 18 века, но я, опять же, сомневаюсь, что это было его целью – стилизация интересна ему до определенной степени. Несомненно, он регулярно заглядывал в словарь Джонсона и обратил внимание на особенности языка, которым написан рабочий журнал Мейсона, но интонации героев и повествователя по большей части характерны для 20 века. Часто язык романа напоминает тот волапюк, который студенты факультетов словесности используют на капустниках, пытаясь спародировать торжественный стиль старых времен.
Мы, кстати, уже можем представить, как будет выглядеть стиль «Мейсона и Диксона» в переводе: во «Внутреннем пороке» Пинчона есть несколько реплик Томаса Джефферсона, эпизодического персонажа из романа о проведении линии. Его реплика «So! the Golden Fang not only traffick in Enslavement, they peddle the implements of Liberation as well» превращается в русском переводе в «Сице! стало быть, «Золотой Клык» не токмо Яремщиной промышляет, но и торгует утварью Раскрепощенья». «Meantime, what are you going to do with the information you’ve just acquired from Mr. Khalil» переведено как «Меж тем, как вознамерен ты поступить с теми сведеньями, кои только что приобрёл у мистера Халила». Звучит, конечно, неприятно (увидеть «сице» с восклицательным знаком – все равно что увидеть прохожего, сморкающегося на асфальт), но, с другой стороны, изломанный, выпендрежный стиль Пинчона тоже благоуханным не назовешь.
Даже в орфографии, стилизованной под нормы 18 века, Пинчон не последователен. Одни существительные пишутся здесь со строчной буквы, другие с прописной: возможно, чаще с прописной пишутся менее важные существительные, а со строчной более важные (так и в истории для Пинчона важны не дипломатические интриги из учебников, а забавные случайные факты – скажем, история о том, как англичане во время войны за независимость устроили в Филадельфии костюмированный рыцарский турнир). 13 раз Пинчон пишет Joak, 4 раза – Joke, 2 раза – joke. Три раза встречается вариант astronomic, два раза astronomick, есть вариант chemical, есть и chymickal. Лексика, о которую обыкновенно спотыкаешься – латинского происхождения: tepid, pinguid, caseification, cognoscenti, antistupefacient, и т. д. В 18 веке она не пользовалась в Англии такой же популярностью, как у нас, в России, но зато в переводе легко будет создать атмосферу русского века Просвещения: noctambulation легко превращается в ноктамбуляцию и т. д.
Уклончивый и пышный стиль романа также не очень похож на образцы 18 века: он эквивалентен скорее усложненному нарративу. Фразы персонажей удлиняются за счет уточнений: сформулировав главное, герой дополняет сначала одну деталь, потом другую, не завершая при этом предложение до финальной паузы. Сомневаясь в сказанном, герой может менять смысл с помощью конструкций, держащихся на «или». Часто персонажи разговаривают, обмениваясь риторическими вопросами. Часто недоговаривают до конца, зависая на многоточии или тире. К этой огибающей речи добавляются неожиданные, удивляющие метафоры («Sunset, when ev’ry least Ruffle in the Nap of the Terrain is magnified as Shadow»), каламбуры («Sirius business») и перечисления («Have you ever wanted to cook everything, — the tomatoes, terrapins, peaches, rockfish, crabs, Indian Corn, Venison! Bear! Beaver!»), благодаря которым мир романа ощущается как предельно пестрый и детализированный.
Какие группы идей описаны с помощью этого стиля? Во-первых, религиозные. Материальный мир скрывает за собой иную реальность. В нее вернешься после земной жизни, - так, как Мейсон вернулся в земную жизнь из «вортекса» 11 дней, пропавших при переходе на григорианский календарь. Физические характеристики мира – атрибуты Бога, звезды – гигантское уравнение, для Бога столь же простое, как для человека формула объема сферы. Астроном читает это послание, написанное звездами (в одной из глав есть пародийное сравнение – колбасы из лавки мясника похожи на строчки текста, из которых складывается «кишечный комментарий»). Бог - великий повар, преобразующий хлеб в тело Христа, но скрывающий истинный вид этого тела от причащающихся.
Но влияет ли этот Бог на жизнь человека? Существуют ли судьба или Провидение? Эти вопросы регулярно остаются без ответа, но задаются ими герои постоянно, размышляя о том, каков истинный смысл их деятельности в Америке, есть ли у них собственная цель, отличающаяся от целей заказчиков и Королевского общества? Постоянная тема для обсуждения – Они: те, для кого обычные люди – только пешки в игре. Кем являются «Они», как и всегда у Пинчона, не проговаривается, но сообщества, контролирующие королей и парламенты, регулярно упоминаются в романе: например, орден иезуитов и Ост-Индская компания.
Предопределению, чужой тайной воле противопоставляется чистая свобода. Страной возможностей в романе становится Америка. Жизнь в заокеанских колониях – сон о вольности, который видит закабаленная Британия. Черрикоук рассуждает о том, что Христос — это в первую очередь, сомнение, странствие по территории, у которой нет карт - по Америке души. И Мейсон, и Диксон осуждают тех, кто в свободном мире насаждает угнетение: колонистов, уничтожаюших индейцев, англичан, выкачивающих ресурсы из Индии, и южноафриканских рабовладельцев. За пару веков до Сартра герои рассуждают о том, что рабство уничтожает и личность раба, и личность его хозяина.
И здесь важным оказывается значение, которое линия Мейсона и Диксона обрела в 19 веке: именно по ней прошел раскол между северными и южными штатами, схлестнувшимися в гражданской войны. Таким образом, британский астроном и его помощник несколько лет совершали в 18 веке своеобразный ритуал, проводя линию там, где никаких линий не требовалось, уничтожая американские леса, размечая контуры для разлома всей страны.
В романе граница между Пенсильванией и Мэрилендом становится метафорой насильственного, рационального преобразования свободного мира. Китаец Чжан рассказывает о том, что иезуиты, проводя линии и границы, создают потоки энергии для формирования деспотических государств. Линиям искусственным противопоставлены естественные - лей-линии, обустраивающие по фэншую наш общий дом – Землю. После легенды о рыцаре, уничтожившем лэмбтонского вирма, в романе приводится ее толкование: вирм – Уроборос, вечно меняющийся змей, удар мечом – прямая линия, останавливающая это движение. И, если логика или чистый разум сковывают хаотичную, случайную реальность, то абсурд и фантазия помогают нарушить привычное восприятие мира.
Вот несколько примеров смешения научного и магического в «Мейсоне и Диксоне». Механическая утка изобретателя Вокансона, умевшая переваривать проглоченную пищу и испражняться, оживает после того, как ей добавляют органы размножения. Чувство голода спасает Мейсона, попавшего в мир 11 дней, исчезнувших после реформы календаря. Цикл из тех же 11 дней определяет перемещения героев по Америке (вспоминаются вычисления Хлебникова из «Досок судьбы», считавшего, что исторические события одного типа повторяются через одинаковые промежутки времени). Понаблюдав в Ирландии за вторым транзитом Венеры, Мейсон видит в небе большую комету: когда-то звезда указывала на Вифлеем, теперь – на Корсику (в августе 1769 родится Наполеон).
Идеи здесь изложены изобретательно, с неподражаемым остроумием. Например, банальная мысль о подражании Иисусу излагается следующим образом: люди – охотники на Христа, каждый свой успех они отмечают танцем, пляска охотников – это и есть человеческая история. Но добавлю все же ложку дегтя. Вся эта комбинация идей – своего рода мистический анархизм – сейчас выглядит немного устаревшей. Для прогрессивной идеологии в ней плохо представлены женщины и меньшинства. Гон про лей-линии и геомантию – это что-то из времен битников и хиппи. Мне показалось, что, во-первых, не всегда удачно сочетаются идеи второй половины 20 века и фон 18 века: не очень верится в то, что герои гневно осуждали бы любые проявления расизма с пылом современного интеллектуала – интонации были бы немного другими. Во-вторых, порой не слишком удачно в роман вторгается фантастический элемент: герои ведут себя то как люди, всю жизнь смотревшие в телескоп и записывавшие цифры в гроссбух, то как неистовые визионеры.
Говоря о каждом из уровней романа, я попробовал отметить то, что кажется мне небольшим недостатком: Пинчона, живого классика, все же принято бездумно перехваливать. Но все же в целом «Мейсон и Диксон» - очень хороший роман, мощная, усложненная конструкция которого не дает развалиться отдельным частям.