Возвращение домой

Рассказ, примерное время чтения — 15 минут.

Я вернулся в начале сентября, когда листья с тополя во дворе уже стали опадать. За все те годы, что меня не было дома, ничего будто бы не изменилось: натужно скрипела калитка, лаяли собаки, тополь стоял на том же месте, и казалось, что может простоять там ещё целую вечность. Эта незыблемость успокаивала.

Меня никто не встречал, так что, пользуясь случаем, я закурил. Обойдя двор, я удостоверился, что всё в порядке. Насторожило лишь одно: там, где раньше всегда росли пионы, теперь лежала садовая утварь: скребки, лопатки, горшки... Но я не придал этому значения.

Понял, что всё изменилось, я только тогда, когда поднялся на крыльцо и открыл маленький, тугой ящичек старого комода, который когда-то вынесли из дома и забыли. Весь обожженный пеплом, ящик был пуст. Потушив и опустив туда первую за много месяцев сигарету, я почувствовал грусть и пустоту внутри.

Мама сидела на веранде, укутавшись в платок, хотя было тепло. Она не видела меня и не слышала, как отворилась дверь. Глядя на свои старые картины и не видя в них ничего, она что-то тихонько бормотала себе под нос. Рядом валялись тюбики с краской, кисточки и палитра с засохшими цветными пятнами.

— Мама, я вернулся. — Собственный голос показался мне каким-то чужим. Так бывает, когда долго не говоришь.

Чуть встрепенувшись, она повернула голову. Застывшие глаза, впалые щеки, бледные, сухие губы, едва колышущиеся на сквозняке седые распущенные волосы. Мама выглядела очень худой. На минуту мне стало страшно: а вдруг не улыбнется? Не обнимет?

Улыбнулась.

— Я даже и не надеялась... господи.— Она встала, шаркая подошла, обняла. Поцеловав её в щеку, я почувствовал холод. Отчего-то мне стало неприятно. Но мама держала меня крепко и не отпускала, легонько поглаживая мои волосы.

— Саша, наконец-то! — В дом зашла сестра: в волосах комья земли, на руках перчатки, лоб измазан грязью. Наверное, копалась за сараем, а я не заметил.

Жестом попросив подождать, она нырнула в ванную, чтобы привести себя в порядок. Могла бы и не волноваться, я всё равно с дороги и сам был не в лучшем виде.

Мама наконец отстранилась от меня и принялась пристально разглядывать. Её лицо изменилось: посветлело, порозовело, будто бы даже мешки под глазами исчезли. Она улыбалась. Как рассказала чуть позже сестра, улыбалась впервые с тех пор, как умер отец.

Потом была тёплая ванна и обед. Сестра наспех сделала салат из огурцов и помидоров, а теперь жарила грибы с картошкой. Усевшись на табурет, я с любопытством разглядывал её. С нашей последней встречи она не сильно изменилась: всё та же короткая стрижка, легкие движения и элегантная худоба. Она не слишком обрадовалась моему неожиданному визиту, но всячески это скрывала. Время от времени оборачивалась, и тогда ровно один миг я мог видеть, как томная гримаса подменяется дружелюбной улыбкой.

Она о чём-то болтала, но я не вслушивался. Меня беспокоил тот ящичек комода. Я вспомнил пугающую черноту внутри — никогда раньше не видел его пустым.

Отец всегда много дымил. Ему вообще было плевать, что курить, — у него не было любимой марки. В иной день уходило по две пачки, а если трудности на работе — то и все три. Я никогда не думал, что тоже начну курить. Но затем мне стало недоставать в жизни чего-то романтичного. Почему курил отец, я не знал.

Когда всё было готово, мы сели за стол. Мама — на старом, но всё ещё крепком диванчике, сестра на табурете рядом, я нашел себе место напротив. Раньше я всегда здесь сидел.

Мама поникла, лицо её вновь побледнело. Сестра пнула меня под столом и кивком указала мне на пустующее место отца. Я пересел.

— Так что... ты откуда? — Сестра поливала салат маслом и не смотрела мне в глаза. Но кто-то же должен был начать разговор после неловкой сцены. Я был ей за это благодарен.

— Издалека. Не буду называть город, вы всё равно про него никогда не слышали. Очень долго добирался. Вначале самолётами, потом поездом...

Стрелки на древних настенных часах замерли. Между стрелками паучки свили тенёта, на них налипла пыль.

— Кто собирал грибы в этом году? — спросил я и тут же об этом пожалел.

Сестра подняла глаза — они блестели от злости, смешанной с досадой и отчаянием. Поспешив исправить положение, я попросил маму передать мне соль, хотя еда и так была пересолена.

В общем-то на этот вопрос мне могли и не отвечать: конечно, грибы были покупные. Раньше в лес всегда ездил отец. Леша, муж сестры, вряд ли сумел бы отличить белый гриб от поганки. Мрачный тип, каких много. Днями бездельничал на работе, зато вечерами торчал в гараже, неистово натирая свою машину. Однажды я упрекнул его в этом и получил в челюсть. Теперь такого никогда не случилось бы.

— А выпить у вас нет?

— В холодильнике есть водка, — ответила мама и попыталась встать. Сестра усадила её назад и кивнула мне, мол, сам возьми.

В тот момент каждый звук резал уши.

— Спиртное нынче в этом доме частый гость. Муж разбил свою машину и теперь часто вечерами жарит шашлыки на заднем дворе, — сказала сестра, её это почему-то забавляло.

— Вот как? — Пить водку мне почему-то расхотелось.

— Да, не поделил дорогу с каким-то идиотом, оба вылетели, Леша вписался в столб, машина — вдребезги.

— Ясно. С ним всё в порядке?

Сестра усмехнулась — мол, да что с ним может случиться. Парой царапин отделался.

На кухне вновь повисло неловкое молчание. Пользуясь случаем, я положил себе ещё салата. Помидоры были порезаны неаккуратно — видимо, нож был тупой. Зато оливкового масла сестра налила от души, причём, судя по запаху, не очень-то дорогого. Слишком резким был этот запах.

Мама вела себя очень тихо. Лишь изредка поглядывала на меня, но тут же утыкалась обратно в тарелку. То ли не хотела меня видеть, то ли, наоборот, боялась спугнуть. За восемь лет, что меня не было, она слишком круто изменилась. Встреть её на улице — не узнал бы.

Вспомнив, что в сумке завалялась бутылка отличного кьянти, я встал из-за стола и хотел было сходить в свою комнату, но тут мама вдруг схватила меня за руку. Крепко.

— Тебе не понравился обед? Ты уже уходишь? — Голос звучал с надрывом, как будто она вот-вот расплачется. Впервые за вечер она смотрела мне в глаза. Я отвернулся. Не мог вынести этот взгляд. Высвободил руку.

— Нет, я просто вспомнил, что у меня в сумке есть вино.

Моя комната была обыденно мрачной. Тёмные обои, кособокое нагромождение шкафов, коричневые бра. Плотные шторы были задернуты. Я не стал включать свет и будить призраков, которые нынче здесь живут. Просто нащупал под ногами сумку, достал вино и молча ушел, осторожно прикрыв дверь.

Когда я вернулся на кухню, мама доставала из шкафа печенье. Такое, как я любил в детстве. И откуда оно здесь взялось?

За окном собирался лёгкий туман.

— Саша, скажи, ты надолго? Надеюсь, не навсегда? — Сестра спросила это с иронией, но я отчетливо расслышал в её словах беспокойство и что-то ещё. Не знаю что, не уверен.

Я не стал отвечать. Вместо этого я подошел и ещё раз обнял маму. Крепко. Она наконец заплакала.

— Ты свинья, — бросила мне сестра.

— Кейт, я...

— Ты не имеешь права так меня называть! — Она вскочила, печенье посыпалось на пол, упала кружка. Пустая.

— Почему нет?

Мама оттолкнула меня.

— Хватит! — сказала она нам обоим, но смотрела только на меня.

— Ты даже не посчитал нужным приехать на похороны отца, так зачем ты явился сейчас? — У Кейт накипело, — Какого хрена ты припёрся весь такой «вау, поглядите на меня, я путешествовал восемь лет»! Магниты-то хоть привез родне своей?

— Кейт, хватит... я не хочу об этом.

Мама молча села назад за стол.

— Ты обязан был приехать. Слышишь, обязан! Плевать, какие у вас были отношения. Ты и уезжать-то не должен был. Ты не должен был оставлять на меня мать, свинья!

В голове загудело. Будто бы все звуки исчезли. Будто сам воздух исчез — его высосали призраки этого дома, едва заметные, туманные образы прошлого.

— Я вам ничем не обязан. Я никому ничем не обязан.

— Я ненавижу вас обоих! — Мама, пошатываясь, вышла из кухни. Её походка стала тяжелой, грузной. Я услышал, как хлопнула дверь.

Мы замолчали. Я и моя сестра. Кейт, как я её привык называть с детства.

Однажды мы гоняли мяч с дворовыми мальчишками, и она споткнулась, упала. Я нёс её на руках до травмпункта. Сказали, что вывих. Никогда не мог забыть выражения лица, с каким она смотрела на меня. Я был её героем. А что сейчас?

— Мариша не переехала? — тихо спросил я.

— Иди на хуй, — ответила она, собирая печенье с пола.

Откуда взялся туман, я так и не смог понять — прогнозы не обещали. Но было в нём что-то романтичное, загадочное. Пока я шёл до дома Мариши, мне всё время чудилось, что в тумане кто-то есть. Живой. Две-три, а может, и больше пары пытливых глаз наблюдали за мной. Никак не мог отделаться от мысли, что сплю, — слишком нереально всё было. Будто лежу сейчас на берегу моря, и мне снится, что я вернулся домой. Глупый поступок, нелогичный, но сны ведь редко бывают логичными.

Я часто моргал, пока шел через парк. Казалось, что на глазах пелена и, если проморгаться, она исчезнет. Где-то в тумане звенели птицы — дружелюбно и тепло. И как они не теряются там? Иногда между деревьев мелькали тени. Дважды я встречал людей, оба раза — просили закурить.

Дом Мариши стоял чуть на отшибе, но зато летом здесь было очень уютно. Буквально в паре шагов — озеро, во дворе — беседки из резного дерева, неизменно ухоженный сад, по которому очень приятно гулять. Это место всегда наводило меня на правильные мысли. Именно тут, близ кустов сирени, я принял решение уехать из этого города если не навсегда, то очень надолго. Бросить всё, что было мне дорого. Бросить семью. Бросить Маришу. Сбежать.

Она будто ждала меня. Легкой походкой сошла с крыльца, обняла, прижалась лбом к моей груди. Теплая, нежная кожа, мягкие волосы, сладковатый привкус цветочных духов. И даже туман вокруг стал каким-то уютным.

Опускаясь на самое дно, начинаешь ценить то, что когда-то имел. Но Мариша — это последнее, о ком я думал, когда заканчивались деньги. Время от времени я думал о еде, о крыше над головой, о новой одежде, но не о Марише, которая ждала меня здесь. И сейчас она тоже казалась мне призраком, мимолетным видением, которое исчезнет, когда я повернусь спиной.

— Я соскучился, — сказал я абсолютно искренне. Только что это понял.

Мариша молчала. Спустя минуту она наконец отпустила меня, и, заглянув в её глаза, я сразу понял, что всё хорошо.

— Хочешь есть?

— Да, очень. — Соврал я.

Она взяла меня за руку и повела в дом. Пока Мариша накрывала стол, я открывал бутылку кьянти, которую прихватил с собой.

Восемь лет назад за этим столом я рассказал ей, что собираюсь уехать. Она спросила, на сколько, а я ответил, что не знаю. Сказал, что мне нужно прийти в себя, забыть обо всем, расслабиться. Она сразу всё поняла: не говоря ни слова, поцеловала меня в щеку, одним жестом оборвав все отношения, и открыла дверь, пожелав удачи. Не плакала, не улыбалась — её лицо тогда не выражало совершенно ничего. Я не понял, почему она поступила именно так, а не иначе, но воспринял как должное. Как хороший знак.

— Ты надолго?

Я снова не ответил. Просто потому, что сам не знал.

— Тебя, наверное, какая-нибудь девица где-то ждет?

— Нет, у меня никого после тебя не было.

Мариша осторожно положила тарелки на стол и посмотрела на меня. Затем усмехнулась, грубовато, но по-доброму.

— За восемь лет? Никого? Не ври мне, небось в кармане брюк кольцо прячешь!

Я демонстративно вывернул карманы.

— Мариш, я не хочу секса без любви. Мне это кажется омерзительным. Противнее, чем человека убить. Но я не хочу заводить себе девушку, потому что после тебя перестал верить в любовь. Извини.

Кажется, её этот ответ не устроил. Она открыла рот, хотела что-то сказать, но передумала и вновь взялась за тарелки и кастрюли. Я уж не стал ей говорить про Мадлен, Адель и прочих девочек, которым я платил деньги последние годы, пока жил в Италии. Откуда они только такие имена берут? Из старых женских романов, наверное. Секс за деньги — это приемлемо для меня. Никакой любви, но и мразью себя не чувствуешь — ведь для девочек это работа, и я плачу за неё деньги как клиент. Делаю хоть какое-то добро в своей жизни.

— Как Катя? Нормально? Живет с мамой? Я их видела недавно.

— Меня из дома выгнали.

Мариша вновь засмеялась.

— А где был? Расскажи, мне интересно.

Сделав максимально серьёзное лицо, я сказал, что на войне. В каком-то роде это была правда.

Мариша выложила на одну тарелку сыр, на вторую — тонко, аккуратно порезанную дорогую колбасу. В отдельную тарелку положила брюссельскую капусту, тушенную в каком-то соусе. Поставила фужеры, я налил нам вино.

— Много человек убил?

— Больше сотни уж точно. — Я протянул ей стакан.

Это было очень хорошее кьянти, купленное прямо на виноградниках Тосканы, многолетнее. Обошлось оно мне недорого, скорее даже — по дружбе. Мне довелось несколько месяцев пожить на ферме и помогать по хозяйству.

— М-м... — Мариша закатила глаза, но я так и не понял, от вина ли, или от моего глупого ответа. — А у меня всё так же, только лучше.

— Хорошо, что лучше.

Как по сигналу мы замолчали. Я чувствовал, что Мариша, как и я, наслаждается тишиной — самой красивой мелодией на свете.

— Сыграешь мне что-нибудь? Давно не слышал музыки. Кругом один шум.

Мы пошли в гостиную, где стояло старое пианино. Помню, ещё в детстве она часто играла мне на нём. Я ложился на ковер, на спину, закрывал глаза и слушал, как она учит очередной менуэт.

— Что тебе сыграть?

Я пожал плечами.

— Тогда вот. Ложись и слушай.

Я повиновался. Поставил фужер с вином на пол и лег рядом. Закрыл глаза.

По полу тянуло легким сквозняком. Музыка смешивалась с ветром, я будто чувствовал её кожей. Казалось даже, что музыка пахнет, — чем-то лесным, освежающим. Пока звучало фортепиано, я забыл про всё на свете. Вслушивался в музыку, в каждую ноту. Клавиши старого пианино чуть слышно пощелкивали, и от этого становилось тепло.

Я вспоминал лучшие свои дни в отшельничестве. Когда не хватало денег на еду и жилье, когда я действительно чувствовал свободу. Когда я в одиночку по утрам выходил на берег, закатывал джинсы и заходил в море. Не мог быть уверенным в завтрашнем дне, но был уверен в дне сегодняшнем. Это и есть истинная свобода — положиться на обстоятельства и не думать о будущем.

Когда Мариша перестала играть, я спросил, что это за мелодия. Но она не ответила. Сказала, что это музыка сегодняшнего дня и я больше никогда её не услышу. Потом она легла рядом со мной, и я погрузился в сладкую дрему.

Когда через несколько часов я собрался уходить, Мариша поцеловала меня в щеку и сказала:

— Амбиции — это не порок, Саша. Здесь ты зачах бы.

И я понял, что она права. Нужно бежать. Всегда — бежать.

Всё исчезает, когда повернешься спиной. Реально только то, что перед глазами. Поэтому мне всегда так легко было уходить. Я никогда не оглядывался, кроме этого раза. Но оглянувшись, я не увидел ни Мариши, ни её дома — всё поглотил туман.

Однажды не обнаружив своих вещей на ленте выдачи багажа в аэропорту, я не расстроился. Не то чтобы в чемодане было нечто важное: несколько рубашек, пара брюк, шорты, какие-то безделушки. Я просто представил, что у меня их никогда и не было. И их не стало, они исчезли. Будто ошибка памяти, воспоминание о том, что с тобой никогда не случалось.

После Мариши я решил заглянуть к Плутону, одному старому другу. Почему Плутон? Уже и не помню. Может потому что ростом не вышел и мерзлявым был очень. Ну, или на астрономии в школе сморозил какую-нибудь чушь, вот и пристало.

Туман никак не рассеивался, и отчего-то холодало. По дороге я почти не встречал людей, хоть Плутон и жил в центре. Видел только шатающуюся фигуру в тумане, которая перемещалась от дерева к дереву. Наверное, какой-то пьянчуга.

Мой друг ждал на лавочке возле своего подъезда.

— Миша? Ты?

— Я. А ты кто? — отозвался знакомый хрипловатый голос.

— Это я, Саша. — Я подошел чуть ближе, чтобы Плутон мог меня разглядеть. Без приглашения приближаться к нему было опасно, это я усвоил ещё в детстве.

Плутон поднялся, недоверчиво посмотрел в глаза. Затянулся сигаретой, выпустил дым мне в лицо. Затем расплылся в улыбке и опустился назад на скамейку. Я сел. Он пил пиво, рядом стояла ещё одна неоткрытая бутылка, будто специально для меня.

— Погоди, ща открою. — Легко и просто он откупорил бутылку зажигалкой и протянул мне. Я никогда так не умел.

— Зачем бороду отрастил? На Маяковского похож.

Плутон повернулся ко мне, скосил глаза на свою густую бороду, и уже спустя пару секунд мы оба смеялись.

— Маяковский не носил бороды, дурак.

— Знаю, тебя проверял.

Несмотря на своё прозвище, Миша всегда был в центре нашей системы. Хотя, казалось бы, человек совсем не компанейский, закрытый, немного с приветом. Всё время метался от одной идеи к другой. То ударялся в буддизм, то в радикальный национализм. Часто впадал в прострацию по пятницам и отчего-то любил понедельники. Постоянно менял марки сигарет и признавался в любви разным сортам пива. За эту внезапность его все и любили: никогда не знаешь, что выкинет в следующий раз.

— Ты знал, что я встречался с твоей сестрой, пока тебя не было?

Вот, пожалуйста. Плутон ничуть не изменился, все так же путает вымысел с реальностью. Однажды ему почудилось, что он видел ангела, — после этого мы долго его не встречали. Все время просиживал в местной церквушке, пока не выгнали. Пытался несколько раз петь на службах сочиненные им же самим молитвы.

— Кейт никогда не стала бы с тобой встречаться. Ты говнюк. Она таких не любит. — Послушай наши диалоги со стороны — и не поверишь, что два взрослых человека общаются.

— Ничего ты не знаешь. Я бороду специально для неё отрастил.

Многоэтажки взяли нас в кольцо. Пустые окна, тёмное небо и воздух тяжёлый, землистый, сырой.

— Ты почему тут сидишь? — Я решил повернуть беседу в русло здравого смысла. Плутону это не понравилось, он скривился, но всё же ответил:

— Так просто. Дома душно стало как-то.

— Что изменилось у тебя? Расскажи хотя бы.

Миша принял серьёзный вид. Это очень редко случалось. Только если он собирался кому-то врезать или же по пятницам, во времена Великой прострации.

— Бороду вот отрастил.

— Это я заметил, а ещё?

— Ничего больше.

— Жена? Дети?

— Хуети. Какие, на хрен, дети, Саша?

И правда. Я сразу понял, о чём думает Плутон. Не того мы сорта люди, чтобы иметь детей. Система ценностей не та. Мы — смелее. Мы можем признать, что жизнь бессмысленна, а после смерти ничего нет. Этой мыслью я и поспешил поделиться. Мишины глаза тут же загорелись. Наконец-то он заинтересовался беседой.

— Все наше поколение — пропащее. Мы живем в слишком мирное время. Всё слишком спокойно вокруг. Погляди на того парня, вон, с ребенком. Как ты думаешь, часто он думает о смысле своей жизни?

— Нет, — ответил я, хоть никакого парня с ребенком и не увидел.

— ...А если и думает, то убеждает себя, что потомство — это и есть смысл его жизни. И когда придёт ему время умирать, он будет думать про себя: «Твою мать, я прожил отличную жизнь, нарожал детей, и моя жизнь продолжится в них». Что думаешь?

— Брехня.

— Да, брехня. — Плутон закурил ещё. Я тоже потянулся за пачкой. Закурить в курящей компании — все равно что зевнуть. — Ты только подумай: вот наши прадеды после Первой мировой раны зализывали, видели смысл в том, чтобы создать что-то заново, возрождать потерянное. Деды после второй мировой — аналогично. Дальше трудные времена наших родителей: Советский Союз, затем его распад, перестройки-хуестройки, лихие девяностые... А у нас что? Ничего. Ничего не происходит, Саша, ты понимаешь?

Я кивнул.

— Откуда тут взяться какому-то смыслу жизни? Вот и находим его во всякой ерунде. Кто-то в детях, кто-то в карьере, кто-то в наркотиках, кто-то в творчестве.

Когда-то в детстве мы очень любили писать. Рассказы, которые мы почему-то называли книгами. Брали школьные тетрадки и сшивали их нитками.

— Я вот что думаю, Сашка. Мы все — импотенты, а наши женщины — фригидны. Мы тупиковая ветвь. Поколение мозгоёбов. А из мозгов детей рожают только древнегреческие боги. Мы же — исключительно бессмысленные картины, фильмы да книги. Если бы у нас были потомки, они наверняка увидели бы в этом всём какой-то культурный пласт, скажем... как бы его назвать?

— Некромодернизм?

— Например, да. Правда, я очень сомневаюсь, что потомки будут нас как-то называть или о чем-то думать. Ведь размножаемся не мы, а идиоты всякие. Та ещё генетика.

Плутон — писатель. Пишет только «в стол», иногда выкладывает избранное в блог, но потом удаляет. Когда во время отшельничества на меня накатывала ностальгия, я заходил к нему и читал новые рассказы. Однажды он написал, что хочет повеситься. После этого читателей стало больше. Как я понял, его несколько раз хотели публиковать, но ни одна сделка так и не состоялась. Видимо, из-за того, что Плутон ненавидел издателей и всё время грозился начистить кому-нибудь из них морду.

Молчание было долгим, но это не плохо. Раньше мы с ним любили просто сидеть и молчать. Особенно когда на землю спускался туман, как сейчас.

Я точно знал, Плутон — единственный, кто точно не спросит, надолго ли я вернулся домой. И в этом я ошибся.

— Ты надолго?

— Откуда я знаю.

На этом мой разговор со старым другом закончился. Оставив недопитую бутылку пива, я побрел домой. Мы не попрощались.

Слишком многое изменилось. Странно. Я был уверен, что жизнь не меняется. Был уверен, что можно уехать из дома на сколько угодно лет, потом вернуться и продолжить жить дальше. Таким образом я ощущал себя бессмертным. Стареешь не ты, стареют вещи вокруг тебя. Мироздание пошатнулось — я ошибся. Я почувствовал это, ещё когда окунулся в чёрную бездну ящика того комода на крыльце, но не понял сразу.

Земля теперь казалась мне чужой, поэтому домой я шел, ступая поначалу осторожно. Туман сбивал с пути, норовил запутать и будто специально подбрасывал на дороге разные препятствия. Людей вдруг стало много — они выныривали из серой тугой массы и растворялись в ней. В ней растворялось всё: деревья, дома, мысли, чувства. Туман был как будто живым, он знал обо мне всё и неустанно следил. Он словно состоял из моего прошлого, моих ошибок и неудач. Забилось сердце. Быстро-быстро.

Сжав кулаки и уняв дрожь, я побежал. Дыхание сперло, пульс участился, поднималось давление, я это чувствовал и без всяких медицинских приборов. Панические атаки случались у меня и раньше и всегда были связаны с этим городом. Я ненавидел каждый сантиметр его земли, каждую частичку его воздуха, каждый закоулочек, каждую травинку, каждую веточку. Ненавидел, потому что боялся. Этот город был полон призраков, и с каждым годом их становилось все больше.

Спустя пару минут я понял, что сбился с дороги, — повернул не туда в парке и выбежал к озеру. Остановился, сел на траву. Вокруг было так тихо, что я слышал собственное сердцебиение. Кровь стучала в мозгу, мешая сосредоточиться и взять себя в руки. Глубоко дыша, я закрыл глаза и откинулся на спину. Дул ветер.

Открыв глаза, я обнаружил себя в лесу. Туман пропал, светило солнце, пели птицы. Я стоял на просторной, идеально круглой поляне, вокруг кольцом росли березы, да так плотно, что ничего не разглядеть. Рядом на траве распластался Пушок — мой старый пес.

— Пушок?.. Но ведь ты давно умер. Что ты здесь делаешь?

Я оглядел себя: старая клетчатая рубашка, в которой я часто работал в саду, рваные, но удобные джинсы, синие кеды... должно быть, я сплю. Всю эту одежду мама ещё восемь лет назад сожгла на заднем дворе.

Пушок повернулся ко мне, оскалился.

— Я не умер. Здесь ничего не умирает. — Челюсти пса не шевелились, голос доносился откуда-то из-за моей спины.

Из березовой чащи за нами кто-то наблюдал. Отчего-то я решил, что это был отец. Да. Я был точно уверен. Это отец.

— Возвращайся домой, милый друг, — произнес Пушок и растворился в воздухе. Запахло чем-то сладким, это привело меня в чувство.

...Вернувшись домой, я около часа стоял на крыльце и курил одну сигарету за одной, наполняя окурками ящик старого комода, чтобы сделать для отца хоть что-то хорошее.

— Я уеду завтра, мам, — сказал я.

Мама не ответила. Я услышал шорох из глубины спальни, и потом всё стихло.

Сестра согласилась поменяться со мной комнатами лишь после того, как я рассказал ей про свой сегодняшний обморок. В своей старой я спать не хотел. Слишком темно, слишком страшно.

К ночи туман рассеялся, но легче от того не стало. Я долго не мог заснуть. Потушили фонари. За окном лаяли и выли собаки, а воздух оседал в легких, словно камень, брошенный в воду. Я всё никак не мог забыть тот сладкий запах: он преследовал меня весь вечер, я постоянно чувствовал его, думал, что во сне он меня тоже не отпустит. Приторно сладкий запах рухнувших амбиций, отчаяния, осознания собственной бесполезности.

Перед тем как заснуть, я всё разглядывал ладонь своей левой руки и пытался увидеть на линии жизни хотя бы что-то, хоть какой-то знак. Пытался придумать цель, событие, до которого нужно дойти, чтобы чего-то достичь. Перевалочный пункт между прошлым и будущим. Но ничего не выходило. Заснул в отчаянии, и мне ничего не снилось.

Утром я быстро покидал вещи в чемодан и вышел позавтракать. Сестра приготовила омлет с беконом и откуда-то достала вино.

— А где мама?

— Я не видела её. Садись, поешь. — Кейт выглядела отдохнувшей, свежей. На щеках — румяна, движения легкие, губы блестят.

Омлет был очень вкусным, почти таким же вкусным, как те, что когда-то готовила бабушка. Вино — терпким. Такое обычно подают к жирному жареному мясу.

— Кейт, послушай... — Я нарочно сделал паузу, но сестра никак не отреагировала. — Что с нами случилось?

Сестра отхлебнула вина и улыбнулась мне. От вчерашней злобы не осталось и следа, сестра казалась самой счастливой девушкой на свете.

— Ничего с нами не случилось, Саша. Всё так, как и раньше.

Я не верил в перемены, так что эта метаморфоза меня тронула. Ничего не мог понять. Ещё вчера она готова была вцепиться мне в шею, а сейчас — расцеловать.

— Сегодня утром я обнаружила, что папина пепельница полна. Это ты сделал?

— Какая разница, кто это сделал...

Я отложил тарелку в сторону. Есть совсем расхотелось.

— Ты молодец. Знаешь что? Я хочу, чтобы все у тебя было хорошо. — Во взгляде Кейт проступило что-то детское, то самое восхищение, которое я частенько видел в её глазах когда-то давно.

Она смотрела на меня так, будто я спас кому-то жизнь. Но я никого не спас, кроме себя. От очередной внутренней истерики.

— Кейт... ты веришь, что мы полезны? Ну, для этого мира. Что мы не просто так ходим по земле, рожаем детей, чего-то добиваемся... В смысле, мне не хотелось бы жить просто так.

Сестра долила мне вина и пододвинулась ближе, положила руку на колено.

— Саша, ты же веришь во Вселенную? Ну, ответь.

Я кивнул.

— А в душу?

Я кивнул.

— Вот и не задавай таких вопросов. Мы все растворены во Вселенной. Весь мир состоит из наших душ. Если не будет нас — не будет ничего. Только чернота.

— Хочешь сказать, мы как... призраки? Витаем в воздухе и дышим друг другом?

— Да, это я и хочу сказать. Каждый из нас важен, кем бы он ни был. И даже после смерти ничего не меняется. Мы остаёмся и никуда не уходим.

Я взял её руку, сжал покрепче.

— Призраки... мы все призраки... а знаешь что, ты права. Ты сама не понимаешь, как ты права!

Я выскочил из-за стола, побежал в комнату, схватил чемодан, наспех оделся и быстро зашагал к выходу.

— Понимаю, Саш, понимаю, — донеслось из кухни.

В этот раз я не боялся призраков прошлого. Не боялся, что кто-то из них вонзит мне нож в спину на прощанье. Я понял, что там, за спиной, то же самое, что и перед глазами.

Уходя, я заглянул на веранду, в последний раз посмотреть на мамины картины, но обнаружил лишь пустые мольберты. Тюбиков с краской не было, в углу лежала палитра, разломанная на две части.

Мама сожгла свои работы на заднем дворе.

Выйдя из дома, я вновь почувствовал тот самый сладковатый запах — так пах жженый лен, из которого обычно делают холсты.

Мама сидела в заросшей плющом беседке и дремала. На ней был всё тот же платок. Я не стал ее будить.

Ушел не оглядываясь.