В «Котловане» никто не спит

«Котлован» — это пространство шатунов, которые блуждают по вскопанной земле истин, смыслов и надежд, желая лишь оставить будущему поколению кусочек заслуженного рая — огромный дом, способный вместить в себя всех, кому доступно светлое «социалистическое» будущее.

Читать про живых людей, чувствуя, что они давно умерли и просто отхаживают положенные физической оболочкой лета, — трудно. Особенно когда это описывается столь изобретательным способом, коего я, кроме как у Платонова, вообще нигде не встречал. Любую метафору он делает подвластной тому дискурсу, внутри которого живут люди и которым думают, низвергая пышность образа до «вещественной», материальной, физической основы.

Думают эти люди «в голову», как бы пытаясь вбить в себя хоть какие-то мысли. К жене на кровать — «приорганизовываются», тело — для общего знания — «выдавливают», детей нарекают «детским персоналом» или «всемирным элементом», а плохую погоду отчитывают словом «дезорганизация».

То есть Платонов не просто выбирает из синонимичного ряда самое «детерминированное» слово, но еще и бюрократизирует любые чувства, делая их удобными для отчета, а не для отражения внутренней жизни героя.

Таких языковых находок куча, почти на каждой странице. И они ну просто вбивают в проблематику текста, погружая в происходящее куда сильнее, чем любые описания персонажей и местности, любые сюжетные тонкости и перипетии.

Персонажи оказываются настолько забитыми, выхолощенными, полыми именно потому, что разговаривают на идеологическом наречии, лишенном любых абстракций (читай: мыслей), любых чувств, впечатлений.

Настолько, что сила платоновского языка рождает ощущение иронии или протеста. Читая написанное выше, сразу складывается впечатление, будто Платонов если не «белый», то хотя бы разочарованный «красный» (все эти маркеры обрамлены в скобки, поскольку весьма условны в принципе), однако на деле Андрея Платоновича восхищали «социалистические» ценности, коллективизм, он соглашался с выбранным курсом и настолько овладел им, вжился в дискурс, что едва ли ни единственным из всех, смог действительно перенести его внутрянку на художественное полотно.

Все его метафоры и образы, равно как и сюжеты, никогда не были ироничными или дискредитирующими, но не могли считываться иначе, поскольку были слишком опасны в своей закрученности и неоднозначности. Оголенные, странно стоящие слова теряли свой «привычный» смысл и гораздо свободнее интерпретировались.

Я бы назвал этот язык мертвым. Не в смысле, что Платонов плохо пишет, а в смысле, что воспроизводит мертвый язык. Есть ощущение, что богатство языка вообще всегда усложняет и насыщает культуру любой страны, тогда как его ограниченность, лимитированность и предсказуемость — уничтожает все живое. Проще говоря: усложнение — это свобода. Ведь сама по себе ментальность непереводима, она существует только в пространстве языка. И то, насколько он будет пёстр, противоречив, витиеват, в конечном счете породит культурное многообразие.

Платонов, пишущий буквой стилизованной идеологии, явственно показывает, что ей — идеологии — абсолютно неинтересен человек. Канцелярский слог, формализованный до предела, делает из человека краткое, сугубо материальное нечто, удобно помещающееся в папку. Вместо героев у Платонова выходят узники идеологического кладбища, где вместо живой речи звучат какие-то странные, лишенные чувств тени слов, смысл которых те давно забыли сами.

Вот что такое стилизм — когда то, какие образы подбирает писатель, как именно работает с языком, отражает вообще все, что происходит в тексте, в сюжете, в мыслях героев. Буквально одним приемом — овеществленными метафорами — Платонов показывает, куда думает созданный им мир, чего хочет и к чему стремится.

И это совсем не означает, что он сам относится так к происходящему. Наоборот — все эти оборванные, изничтоженные и забитые герои получают неимоверную дозу авторского сочувствия и любви, — даже любви: он правда любит их стремления, их самопожертвование, их внутреннюю силу, пускай и направленную на то, чтобы долбить целыми днями камни в котловане.

Это верхний слой «Котлована» — угнетающая притча о мертвецах, роющих себе и следующим поколениям огромную братскую могилу, где всем когда-то будет слишком хорошо, чтобы оно оказалось правдой, написанная абсолютно искренне, но с той же долей самоуничтожения, что и у героев, которые этот котлован старательно и беззаветно роют.

Но есть то, что лежит за пределами сюжета, упирающегося в конкретные декорации и язык, настаивающий на определенной реальности.

Это чувство бесконечной пустоты, глухоты и тишины мира, серости, сухости и блеклости пространства, смертности и дряхлости всего: идей, людей, семей, детей, вещей и даже медведей.

То, что это роман про понятное время и место, рождающий определенную полярность взглядов, ставящий под вопрос саму возможность написать такое, будучи убежденным «социалистом», под конец полностью забывается, поскольку градус хтони и ужаса становится всеобъемлющим, каким-то бесконечным и нескончаемым.

Да, прикольно, конечно, что существует такой уровень игры в слова, когда вообще ничего объяснять не приходится, исполненный такой мощи и энергии, что сам тебе и декорации расставит, и настроение задаст. Платонов тут придумал всякие штучки, например, перепись вещей раскулаченных, которые составляют как бы списки мертвых, где вместо имен — предметы (красивый кивок в сторону «Мертвых душ»?), или сам этот образ таинственного утопического проекта — котлована — огромной ямы, которая расширяется по мере желания каждого устроить будущее еще лучше, или наличие — натурально! — медведя, который ходит по деревне и всех раскулачивает, чтобы после — вместе с пролетариатом отправить «сволочь» на плоту в пустоту.

Меня больше всего потрясает (хочется ходить и всем рассказывать, насколько мощную и странную штуку придумал Платонов) этот «красный» медведь — «правильный пролетарский старик» — и его образ. Это же страшная вещица, которая приходит как бы добить мир вокруг после всех и без того грузных подробностей, обстоятельств, событий и настроений; после инвалида, который нещадно лупит всех, после девочки, обнимающей кости своей погибшей матери — «буржуйки», после сотни гробов прозапас, после смертей, воспринимаемых с полным спокойствием и смирением.

Но куда страшнее, мне кажется, когда этот самый медведь, после своего праведного рейда «ломается»: ночью приходит в кузню и начинает ковать шинное железо и петь на всю деревню. Колхоз не может уснуть и все сбегаются к месту событий, а медведь с каждой секундой все яростнее и яростнее колотит, уже совсем не для пользы, и давно не поет, а просто орет, а потом и вовсе молчит; уставая, выходит на улицу и начинает жрать снег, чтобы хотя бы немного охладиться.

В этот момент роман превращается из реалистического в сюрреалистический и его идеологическое наполнение отходит на второй план, хотя и персонажи и язык остаются в рамках стиля.

В этот момент пространство искривляется и его четкая материалистическая, «вещественная» основа буквально сдувается — с такой легкостью, будто и не было ее никогда, добираясь, наконец, до более черноземной смысловой почвы и атмосферы.

Ночь, стуки «всаженного в мякоть железа молота», животный крик и медаль, висящая прямо на шерсти (за раскулачивание) — вот это действительно пробирающая, жуткая, потусторонняя хуйня. Да, я специально отмечаю, что детали типа медали все еще на месте, но страх испытываешь не из-за этого, а из-за картины, встающей перед глазами. И когда повествование доходит до этого момента, то понимаешь, что все герои вокруг мишки — такие же шатуны, как и он сам. Начинаешь отматывать назад к началу и вдруг все детали окрашиваются в другие тона:

Вощев — главный герой, ищущий истину. Попадая в колхоз в первую ночь и видя штабелями спящих рабочих, он принимает их за мертвецов. Скоро он будет спать рядом, но в первую секунду, еще не будучи частью этого жуткого сна, он не чувствует жизни от «спящего материала». Чуть позже понимаешь, что колхоз-то почти и не спит (и жутко, кстати, снов боится, ведь в них просыпается воображение, а это штука страшная, не знающая никаких пролетарских истин), — не спит, а лишь блуждает по окрестностям в свободное от работы время, поскольку спать невозможно и, на самом деле, некуда спать, если ты неживой.

Колхоз почти ничего не жрет, кроме грубой пищи, которая дает энергию, чтобы дальше кромсать камни. А некоторые герои обладают такой силой, что позволяет одним ударом убить человека, а потом с полным равнодушием его похоронить. Девочка Настенька, которая является светилом, тем самым поколением, для которого строят котлован, натурально спит в гробу, а в другом гробу лежат ее игрушки, отобранные у кулаков и собранные по всей земле Вощевым. В какой-то момент весь колхоз начинает танцевать под музыку, веселиться, но все это тоже описывается настолько страшно, что, кажется, происходит ритуальный загробный танец, данс макабр.

Все это собирается в одно большое царство мертвых. И здесь уже не так важно, по какой именно причине они роют котлован, для кого роют и какого цвета надеждой теплятся — создается ощущение, что эту утопическую яму роет любая идеология вообще, и какая бы не была у нее программа, рано или поздно медведь начнет орать навзрыд и горячить железо так, что и снег-то растает.

Но и не это самое чудовищное, а то, что сам по себе человек не способен прожить без истины (именно так начинается роман: Вощев выходит на поиски истины), но истину он старается всегда найти внутри идеологии или около нее, или в ее рамках, а значит, копает себе могилу всю жизнь, чтобы потом замертво лечь в нее, так и не поняв, что все это время был мертвым и работал на кладбище.

больше текстов в паблике вк

и еще больше в тг-канале